При опознании — задержать

Разбудил их лёгкий стук в окно. Нонна первая вскочила, толкнула Сергея. Во дворе стоял молодой парень в фуражке железнодорожного кондуктора. Соколовский его узнал, он и должен был сюда приехать. Фамилии его не знал, звали его Марк. Резкий, самоуверенный, жёсткий, он всегда отстаивал самые крайние планы и меры. Соколовский помнил одну давнюю сходку, где Марк во время горячего спора, побледневший, возбуждённый так, что руки тряслись, кричал: «Эти ваши прокламации — пустые бумажки. Их тёмный мужик не читает и читать не хочет, он из них цигарки крутит или за сарай ходит… Русского мужика не поднимешь на революцию. Ему не воля нужна, а кабак, да чтоб сивуха недорогая была. Мы без мужиков уничтожим монархию. Террор, террор и только террор!» Марк участвовал в покушении на царскую семью, правда неудачно — царь поехал по другой дороге. Вот этот Марк и явился теперь за «шкатулками», что лежали в коляске.

Соколовский оделся, вышел во двор. Нонна догадалась, кто этот приезжий. Раньше она хотела увидеть соратников Сергея, побеседовать с ними, гордилась своей причастностью к их тайным делам, мечтала, чтобы Сергей с товарищами совершили что-нибудь героическое. А теперь ей был неприятен приезд этого неведомого ей человека, пронзала тревога, мучил страх за Сергея. Все из-за ребёнка, которого она носит под сердцем. Инстинкт женщины-матери восставал против того, что таило опасность для отца ребёнка. Нонна надела халат, высунулась в окно. Этот смуглявый парень с нервным лицом и нервными руками очень ей не понравился. Сергей и гость стояли возле коляски и разговаривали.

— От жены у меня секретов нет, — услышала Нонна слова Сергея.

— Очень плохо, что посторонние люди осведомлены о наших делах. Очень плохо, — сказал гость и отвернулся от окна, ткнул рукой в чемодан. — Ты так и вёз на виду?

— Так и вёз, — усмехнулся Сергей. — Не прятал.

— Сколько штук? Четыре?

— Четыре «шкатулки».

— Хорошо. А теперь новости. Гольдин-Глебский эмигрировал, испугался ареста. Исчез Лопатин. Скрывается, пока не нашли, замёл следы. Ничего, найдём и уничтожим предателя.

— Он просто слизняк, трус. Его жандармы сцапали, он и не выдержал. Испугался за свою шкуру, продался. — Соколовский оглянулся на Нонну, чутко прислушивавшуюся к их беседе, встретился с её насторожёнными испуганными глазами, улыбнулся, но улыбки в ответ не получил. Тогда он взял Марка под руку, отвёл подальше от окна, чтобы Нонна не слышала, о чем они говорят.

— Здесь уже, несомненно, известно, что ликвидирован киевский шеф жандармов?

— Так это наша работа?

— Наша. Можешь гордиться, — впервые за весь разговор улыбнулся Марк, — твоя бомба отправила его на тот свет. Осуществил акт товарищ Рослав Антек.

— Моя бомба? — Нос и лоб Соколовского начали белеть. — Моей бомбой убили?..

— Не понимаю, чему ты так удивляешься, — сухо и неприязненно сказал Марк и даже весь передёрнулся. — Тебе жандарма жалко?

— Жалко его сына-гимназиста. И кучера жалко, отца четырех детей. Можно бы и без этих жертв обойтись.

— Верно, жалко, — Марк снял фуражку, — а все же не понимаю твоих сантиментов, и мне претит твоя жалость. Это слюнтяйство. В войне с царизмом, кровавой, бескомпромиссной войне, сантименты — вредны и опасны. Когда стреляют по неприятелю, который идёт на тебя в атаку, цели не выбирают и не приглядываются, кто здесь настоящий враг, а кто случайно оказался в стане врага. Антек не мог поступить иначе. За ним следом шли жандармские шпики.

— А другой момент этот Антек не мог выбрать? Когда полковник был бы один?

— Не было времени для выбора. Товарищ Антек сам погиб и своей кровью оправдал убийство невинных.

— Такие убийства революцию не приблизят, — сказал Соколовский тихим, удручённым голосом, — а народ от нас оттолкнут. Вы послушали бы, что люди говорят про это убийство, как нас проклинают. Монголами называют. Кидать бомбу, когда там сидит ребёнок. Не понимаю.

Марк молча смотрел на Соколовского, словно впивался в него холодными, жёлтыми глазами, стараясь пронзить насквозь. Соколовскому стало неприятно под этим взглядом, даже страшно, и он отвернулся, замолчал.

— Тэк-с, — промолвил Марк, и губы его скривились, — так ты, может быть, отступиться от нас задумал? Веру в революцию потерял?

— В революцию — нет. А в террор — да. Всюду ли он нужен?

— Хорошо, я доложу в центре о твоих сомнениях. А бомбы я заберу. Материал для новых бомб я привёз.

Марк подошёл к коляске, переложил из чемодана к себе в сумку четыре коробки, красивые, с выжженными узорами — на первый взгляд обыкновенные шкатулки, в которых женщины держат иголки, напёрстки, нитки. Взял сумку, сказал, что вернётся через час, и ушёл — обыкновенный кондуктор с кондукторской багажной сумкой.

Нонна сразу уловила перемену в настроении Сергея: вошёл в дом молча, хмурый, подавленный, глаза то и дело застывают на одной точке, губы шевелятся — говорит о чем-то сам с собой.

Заметив, что Нонна следит за ним, опомнился, улыбнулся ей вымученной, мёртвой улыбкой.

— Забрал мои «шкатулки». Одной такой «шкатулкой» был убит жандармский полковник с сыном-гимназистом.