При опознании — задержать

— Мне сказали, — стукнула она сухими кулачками по столу, — что он из шинка не выходит. Все деньги, что ему высылаю, идут Фруму. Этому грабителю. — И ещё раз стукнула кулачком.

— Хлопец влюбился, — сменил тему Богушевич. — Все с Леокадией, все с ней, — солгал он.

— А я другое слышала, пан следователь. Внучка моего бывшего кучера его приворожила. Так?

Богушевич ответил:

— Слухи эти не совсем верны. Алексей ходил к Иваненко по службе. У того лавку обокрали, а Алексей вёл следствие.

Кулачки, нервно постукивавшие по столу, разжались, руки расслабленно легли на стол. Сухие, с серой бледной кожей, узкими кистями, эти руки были похожи на куриные лапки. Барыня уставилась бесцветными глазами в лицо Богушевича, ждала приятных вестей.

— А так я всегда вижу его с Леокадией, — продолжал сочинять Богушевич. Ему хотелось, чтобы старуха успокоилась, оттаяла, сменила гнев на милость. Аттестовал Алексея с самой лучшей стороны, хвалил: служит — грех жаловаться, способный, трудолюбивый следователь. Читает книги, говорит только про свою Леокадию.

Слушала старуха внимательно, с интересом, но Богушевич видел, что хоть и приятно ей это слышать, однако верит она далеко не всему. И все равно расхваливал Алексея, даже хватал через край. Хозяевам, к которым ты приезжаешь, вести надо привозить добрые. Лицо старухи посветлело от таких похвал её сыну. Она подхватила костыль и, постукивая им, подскакивая на одной ноге — вторая не разгибалась, запрыгала к одному из ларчиков, вернулась с ним к столу. Сунула в него ключик. Замочек звякнул, прогудел, как струна, и крышка сама собой откинулась.

— Я вот что вам скажу, пан Франц Казимирович. Я скоро умру. Да-да, умру, не делайте испуганных глаз. Отпущенное богом доживаю. Чувствую, что долго я не протяну. Мужа у меня, как вы знаете, убили на войне. Алексей — единственный мой наследник. В большой свет он не пошёл и не пойдёт, — говорила она торопливо, мешая русские и украинские слова и не замечая этого. — Алексею нужна хорошая жена, хорошая хозяйка. Такой и будет Леокадия. Да, она — хозяйка, копейку зря не кинет под ноги. Я вот завещание написала. Все ему завещала, но только если женится на Леокадии. Если же откажется от неё, родственница моя Одарка станет хозяйкой в имении. — Достала из ларчика завещание, показала. — Скажите ему, Франц Казимирович, об этом. Моё слово твёрдое.

Говорила она нарочно громко, видно, чтобы слышали в соседней комнате — там кто-то был, возможно, та самая Одарка, — и все время крутилась, ёрзала в кресле, опираясь руками о подлокотники, привставала. И чем дольше говорила, тем больше крутилась, дёргалась и распалялась.

— А про того вонючего купца я и слышать не хочу, — стукнула она кулачком по столу, да, видать, больно — сморщилась и стала тереть руку о колено. — Чтобы со своим бывшим кучером породниться? Ни-ко-гда! Его отец был у меня крепостным, кучером был. Его не раз на конюшне розгами секли.

А Богушевич возьми и скажи:

— Зигзаг времени и судьбы, сударыня. Отец был кучером, а сын богачом стал. Дочки гимназии окончили. Музыке выучились.

Старуху слова эти словно хлыстом огрели. Она шевельнулась в кресле, сгорбилась, сжала губы, злобно и непримиримо.

— Быдло остаётся быдлом, хоть надень на него корону, — помолчав, сказала она. — И мужик хамом остаётся, хоть и семинарию закончит.

Богушевич понял, что сказал лишнее, покорно выслушал её слова, даже головой покивал, будто соглашался. На столе стоял стеклянный кувшин с водой. Богушевич наклонился, и кувшин заслонил лицо старухи, оно расплылось, смешно исказилось. Некоторое время он разглядывал её через стекло.

«Какие они разные — мать и сын, — подумал Богушевич. — Неужели она, эта злющая шкварка, родила Алексея? Ну хоть чем-нибудь была бы похожа на сына. Крепостница, все горюет о том времени».

Чтобы закончить эту неприятную беседу, он встал и, сделав вид, что заинтересовался картинами, подошёл к ним, стал разглядывать.

— Талантливый человек писал, — сказал он. Картины ему понравились.

— Мой холоп малевал.

— А он жив?

— Не знаю. В пятьдесят восьмом отдала его в солдаты за ослушание.

«Крепостница!» — уже с ненавистью подумал Богушевич и, сославшись на усталость, попросил показать ему, где можно отдохнуть.

Барыня потрясла звонком, вошла та молодица, что встретила его, отвела в комнатку с отдельным входом.

В комнатке — кровать, мягкое кресло в белом чехле, стол перед окном, на столе — массивный канделябр со свечами. Над кроватью — икона Николая-чудотворца. Глаза у святого мудрые, зоркие, пророческие. В какой бы угол Богушевич ни отходил, взгляд чудотворца был устремлён на него.

«Что, — сказал ему Богушевич, — спросить о чем-то хочешь? Или упрекаешь в чем-то? Видишь за мной какую-нибудь вину? А может, и тебя мучит вопрос о смысле жизни? И праведники бывают на перепутье. Я, святой отец, сам давно ищу ответ: для чего живу? И пока что не нахожу. Дым, тлен, мишура, а главное — упускаешь. Суета суёт».