При свете мрака

Однако приземление оказалось на диво гуманным: я лежал в оранжевом мху, по которому кто-то рассыпал кулек с клюквой – я до этого никогда не видел, как она растет.

Мой лихач тоже лежал на боку рядом со своим “ишаком”, сумев удержать руль в своих твердых руках – забросило именно зад. Не ссы, ни хера – перезимуем, – но я на сегодня уже накатался по горло.

Получасовой марш-бросок меж бескрайних оранжевых пространств, густо покропленных клюквой, – и мне открылся крайний желтый дом поселка им. Рылеева.

Здесь все дома были желтые, крашенные по штукатурке, – улица Рылеева с односторонним – нет, не движением, а проживанием: бараки, тоже одной линией, стояли к одноколейке задом, а передом к сортирам на четыре посадочных места по числу дверей в доме и могучей, похожей на дот помойке из рассевшихся шпал. Сбоку кладушки дров из тех же пиленых и колотых шпал, за ними покосившийся многоместный сарай цвета слоновой шкуры…

Кто видел одного – тот видел всех, можно было сказать об этих дворах, чего никак нельзя было сказать о людях. Распределение ролей открылось мне, фигурально выражаясь, с порога: мужики на травке играли в волейбол, шутливо препираясь, кто из их отпрысков шустрее:

– Да твой только года в полтора так геройски ползать начал, как моя!

– Ты чего! Он в полтора года уже говорил “кыська” и “мотолок”!

– Ха, кыська!.. Моя в два года уже “рэ” выговаривала вместо “лэ”:

“мороко”, “парочка”… Вместо “палочка”.

Дети, рассевшись на той же травке, тоже спорили, кто из отцов лучше играет. Лучше всех играл холостяк Серега, и странновато было видеть эту мужскую ловкость в сочетании с миловидным девичьим личиком, коему мужественности придавала лишь наметившаяся алкогольная обрюзглость.

Николай – разбойничья горбоносая физиономия, могучая волосатая грудь и – застенчивость. Миша – худоба, сутулость и вечная тоскливая озабоченность, что, пока он тут с вами теряет время, там, на заросшем озере, идет самый клев. Дома над плитой у него лето и зиму напролет сушились мокрые штаны – летом армейские, зимой ватные, а обожравшийся кот таскал по кухне полуобгрызенную мелкую рыбешку, не зная, за которую приняться.

Мордатый Семен копал картошку за линией, оттаскивая мешки в собственный погреб, похожий на блиндаж, для надежности обложенный списанными из больницы спинками кроватей. Спинки были доставлены на единственном средстве связи – ежедневной дрезине – с того полустанка, где я столь неудачно оседлал “ишака”, полустанок в

Рылеевке именовался пышно – Станция. Семен пренебрегал коллективными мероприятиями, а потому умел он играть в волейбол или не умел, сказать не могу. Наверно, умел – здесь все этому выучились в армии, после которой, похоже, ни у кого больше не случалось ничего интересного. (Не считая пьянки: просыпаюсь – мать честная, где я?..

Слышу, под боком чегой-то шевелится… Думал, баба, трогаю – крыса!)

Хуже всех играл Костя, который не служил из-за своего сердечного недомогания, чрезвычайно престижного, – когда он по лимиту ошивался в Ленинграде, его никогда не забирали в вытрезвитель: он показывал справку, и его прямо на “луноходе” отвозили в общагу. Чтобы скрыть свою косорукость, он намеренно придуривался, мог вдруг с воплем: “А ну, после третьего стакана во лбу!” – зафутболить мяч аж за сортир, в бескрайние клюквенные просторы. Чтобы потом сгонять за ним своего десятилетнего сынишку Жорку – здесь никто, от мала до велика, никогда не снимал резиновых сапог. Жорка, кстати, был очень шустрый и смышленый, зато сын Николая с утра до вечера безразлично мусолил пряник, казалось, всегда один и тот же. Не помню уже, как его звали: детей каждое утро отвозили в школу на дрезине, я “учил” только взрослых, так что запомнился он мне больше своей склонностью оставлять кукиши экскрементов в самых неожиданных местах. Помню, его очень культурно отчитывала дочка Семена: “Ну, и что ты этим доказал?

Свою неразвитость, и больше ничего. Позасирал весь двор и рад по уши!..” Она была серьезная барышня, училась в райцентре в торговом техникуме и всегда приезжала к родителям с одной и той же книгой

“Организация торговли непродовольственными товарами”. Интересно стали учить, дивились бабы, прямо так и говорят: учится на вороведа.

Торгово-промышленное семейство Семена – это были единственные серьезные люди в нашем дворе. Остальные – мужики по крайней мере – и жили так же, как играли в волейбол: снисходительно, с папироской, чтобы, отдавши дань пацанской забаве, наконец-то перейти к серьезному мужскому делу – отправиться за парой (для затравки) полбанок в дощатый “синенький” магазин, где кустодиевская супруга

Семена, губы сердечком, торговала водкой, солью, хлебом, рыбными консервами, мылом, повидлом, пряниками, граблями и резиновыми сапогами, которые я в этот же день и приобрел, заодно выставив команде ту самую пару полбанок для первого знакомства. Меня же в благодарность без лишних формальностей, поскольку поссовет не работал, при помощи гвоздодера ввели в обладание пустовавшей комнатой бежавшего два года назад прежнего учителя.