При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы

Самые верные слова о безвременной и неожиданной смерти Лермонтова нашел Розанов – «Вечно печальная дуэль». Точнее не скажешь. И не нужно. Хотя понятно, почему череда событий, произошедших в Пятигорске 13–15 июля, обросла гирляндами противоречащих друг другу изощренных или наивных толкований. В основном – тенденциозных, фантастических и попросту нелепых. Невозможно ведь поверить, что несчастье случилось беспричинно. Нужно ведь какое-то объяснение. Если не снимающее, то утишающее жгучую боль. Если не конспирологическое, то мистическое. Если не выявляющее зловещих супостатов Лермонтова, то перекладывающее ответственность на него самого. Наряду со всегдашней – очень человеческой! – тягой к поиску виноватых здесь работает могучая (далеко не всегда плодотворная) привычка мыслить эффектными аналогиями.

«В нашу поэзию стреляют удачнее, нежели в Лудвига Филиппа (тогдашнего французского монарха. – А. Н.). Второй раз не дают промаха». Князь Вяземский мрачно шутил – через несколько лет Герцен выстроит мартиролог русских поэтов с истовой и заразительной страстью. Общество хорошо усвоило: российская власть всегда враждебна поэзии. Разве не об этом говорил Лермонтов, оплакивая Пушкина? Разве не за эту раскаленную инвективу автор «Смерти поэта» был сослан на Кавказ? (Где пробыл полгода – отнюдь не под пулями горцев. Но деталями, противоречащими идее, лучше пренебречь.) Разве не отправили его в «жаркую Сибирь» снова? (После двух лет столичной жизни, полнящейся светскими и литературными победами. За поступок, подразумевающий куда более суровое наказание, чем перевод из гвардии в армейский полк тем же чином. Дуэль была только предлогом? Как можно вообще карать поэта? Почему – если уж так о законности власть пеклась – не сунули его в тихий гарнизон, квартирующий во глубине России? Дуэль была дуэлью, Лермонтов – офицером, а Николай I – русским царем, уважавшим законы своей империи, и военным человеком, справедливо полагавшим, что перевод в какой-нибудь Тамбов был бы воспринят осужденным как чудовищное унижение.) Разве не выпихивала власть Лермонтова из Петербурга весной 1841 года? (Ну просрочил отпуск. Всего-то на полтора месяца!) Разве не требовал император, чтобы Лермонтов находился при своем полку? (Конечно, это цинизм и кровожадность, а не установка на соблюдение воинской дисциплины.) Что не помешало поэту, прибыв на Кавказ, тут же получить дозволение лечиться минеральными водами. Разрешили, знамо дело, по указке Петербурга (прямо противоречащей директиве государя о местопребывании поручика Тенгинского полка!) – дабы сплести заговор, натравить на поэта его однокашника, спровоцировать противозаконную дуэль – в твердой уверенности, что Лермонтов непременно даст промах, а Мартынов не оплошает. (Издевательские шуточки Лермонтов, конечно, отпускал постоянно. И правильно делал! Ведь Мартынов был комическим закомплексованным персонажем! И, похоже, настолько тупым, что без подсказок таинственных агентов Петербурга сам бы обидеться не смекнул.) Вот и погиб поэт…

Другая лермонтовская цитата здесь стучится. Все это было бы смешно, / Когда бы не было так грустно… Не в том даже дело, что организацией замаскированных убийств жандармы не занимались (III-е Отделение не сталинская охранка), а от всех измышлений на сей счет за три версты несет советским опытом. Тут замечательно «сходились» прикормленный начальством краснобай Ираклий Андроников, которому громокипящие обличения «проклятого царского режима» помогали продвигать собственные разнокачественные находки, удерживать монополию на Лермонтова и вообще быть на плаву, и ненавидящая советскую кровавую мерзость полунищая, несчастная Эмма Герштейн, замещавшая штудиями о судьбе Лермонтова невозможные – и насущно необходимые автору! – публичные высказывания о трагедиях Гумилева, Мандельштама, Ахматовой, обвинения их палачам и равнодушному квазиобществу. Благодарно признав, что работы Герштейн не сводятся к антисоветским аллюзиям, а тексты Андроникова – к казенной «революционаризации», должно отметить: властные по сей день трактовки гибели Лермонтова взошли на почве устойчивого русского мифа об обреченности поэта, в формировании которого ключевую роль сыграл лермонтовский реквием Пушкину. Основная часть которого была написана 28 января 1837 года.

Пушкину предстояло еще почти сутки бороться за жизнь, но уже была отчеканена сакраментальная формула Погиб поэт. Как драматург Владислав Озеров в мифотворческих стихах Жуковского, которые скрыто цитируются Лермонтовым. Как Ленский (певец неведомый, но милый), согласно Лермонтову, воспетый Пушкиным. Как – в грядущем – пока еще безвестный поэт, который ныне вступает в свет завистливый и душный / Для сердца вольного и пламенных страстей… Поэт – значит изгой, жертва, смертник.