При загадочных обстоятельствах. Шаманова Гарь

— Строгие в вашем роду мужики, но справедливые… Твой дед Матвей моего папашу от раскулачивания спас. И отца твоего, Игната, я уважаю. За всю колхозную жизнь Игнат ни разу меня не обидел… — Глаза Екашева затуманились, словно он пытался вспомнить что-то очень давнее. — Мы ж с Игнатом одногодки. В первый школьный класс вместе ходить начинали. Только по-разному наши жизни сложились… Папаша мне приказал бросить ученье, с малолетства, как щенка, натаскивал в хозяйстве горб гнуть… С той поры присох я к земле… Теперь вот загибаюсь…

В палату вошла молоденькая медсестра. Смущенно извинившись перед Антоном, она смерила Екашеву температуру. Разглядывая градусник, хмуро поморщила лобик. Затем отсыпала из коричневого флакончика сразу три таблетки и, подождав, пока Екашев запил их водой, удалилась. Проводив взглядом медсестру, старик озабоченно спросил:

— Не знаешь, Бирюков, сколько те лекарства стоят, какими меня потчуют?

— У нас лечение бесплатное, Степан Осипович.

— Это я понимаю, мне доктор обсказывал… Только лекарства ведь не за бесплатно делаются. Десяток рублей наверняка стоят, а?..

— Есть и дороже.

— Что ты говоришь?.. — Екашев от удивления даже попытался приподняться, но обессиленно уронил голову на подушку. Передохнув, словно с сожалением, проговорил: — Ой-ёй-ёй, в какую копеечку государству это леченье обходится…

— На здоровье людей, Степан Осипович, наше государство денег не жалеет, — сказал Антон.

Екашев помолчал.

— Не по-хозяйски так разбазаривать деньги… Ну, скажи, Бирюков, какая польза будет от того, что меня вылечат?.. Круглым счетом — никакой, один убыток. А если загнусь? Опять — от сушки дырка. Вот и получается: на меня — десятку, на другого, на третьего… А есть же пенсионеры, которые годами по больницам отираются. Это и в добрую сотнягу на их затраты не уложишься…

Наблюдая за Екашевым, Антон заметил, что, заведя разговор о деньгах, старик будто преобразился. Глаза его стали тревожно-колючими, крепкие мозолистые пальцы нервно заперебирали по простыне. Даже одышка, мешавшая говорить, словно уменьшилась. Только в груди что-то булькало и хрипело.

— Говорят вот еще, будто бы в сумасшедших домах дураков всю жизнь лечат за счет казны, содержат их там, — продолжал Екашев. — К чему такие неразумные затраты? Если человек дураком родился, никакая больница ему ум не вправит, хоть в задницу лекарства вливай. И зачем на безнадежное дело средства тратить? Правильно сказал Торопуня, надо такой порядок завести, чтоб, если стал загибаться бесполезный человек, укол ему и — на удобрение…

Разговор начинал походить на сказку про белого бычка, однако Антон терпеливо ждал. На глаза Екашева навернулись слезы. Передохнув, он опять заговорил:

— Ты, Бирюков, наверно, сейчас рассуждаешь: «Вот до чего жадный дядька Степан!» Неправильное твое рассуждение. Я всю свою сознательную жизнь в труде горб гнул, знаю стоимость копейки, которая с потом и кровью достается. Потому и рассуждаю по-хозяйски…

— Вы, Степан Осипович, лучше расскажите о пасечнике. Что у вас с ним произошло? — решил все-таки перебить старика Антон.

Екашев внезапно сник. Сунул было под простыню натруженные ладони, но тут же вытащил и сосредоточенно стал рассматривать мозолистые пальцы, как будто на них было что-то необычное. Затем тревожно посмотрел на Антона и тихо спросил:

— Поможешь ли ты, Бирюков, мне оправдаться перед судом, если всю правду выложу?

Антон пожал плечами:

— Сначала надо услышать, что расскажете, после станет видно, чем вам помочь.

— Плохое расскажу…

— Плохое плохому — рознь.

Екашев натянуто усмехнулся и словно с завистью заговорил:

— Другой, на твоем месте, золотые горы наобещал бы, чтоб правду про убийство пасечника узнать, а ты ни тютельки не обещаешь. Все вы Бирюковы такие. Потому и уважаю вас, потому расскажу тебе, кто горло пасечнику распластал…

Старик закашлялся. Тяжело, с хрипом. Лицо его посинело, на худой кадыкастой шее до предела натянулись мышцы, а смуглая кожа покрылась пупырышками. Выждав, когда приступ кашля утих, Антон спокойно сказал:

— Кое-что, Степан Осипович, я знаю.

Екашев удивленно моргнул. С натугой спросил:

— Чего, например?..

— Горло сапожным ножом перерезали Репьеву вы. И сапоги с него сняли, и флягу с медом в колок унесли…

— И золотой крест свой забрал, — словно опасаясь, что не успеет сказать, натужно добавил Екашев.

Хотя такое добавление оказалось ценным, Антон сделал вид, что и оно для него не новость. Екашев сник, будто азартный картежник, враз лишившийся всех козырей. Тяжело переводя дыхание, он упавшим голосом спросил:

— Как ты узнал про это, Бирюков?

— Работа у меня такая, Степан Осипович.

— Я ж ни единой живой душе не рассказывал…

— Разве в этом дело?

— А в чем, Бирюков?

— Кто совершил преступление, узнать легко. Труднее — разобраться: почему преступление совершено? — сделав ударение на слове «почему», сказал Антон.

— Какая необходимость тебе знать, почему я пластанул Гриньку по горлу?

— От этого зависит степень вашей вины.

Екашев долго хрипел, тяжело откашливался. Наконец приступ как будто прошел, и старик, стараясь вновь не закашляться, тихо зашептал: