Прямитель берез

Корова Икона (белая морда с рыжей каймою),
что же ты вспомнилась, скажи на милость?
Сыто подойник гудел, «как перед войною»…
Икона, на тебя и вправду молились!

Твой белый лик был бабушкой зацелован.

Вымя твое светилось в хлеву, как Иисуса тельце.
Ты молоком поила даже свирепого зайцелова
кота Заломайко (уши заломаны в детстве).

Тебя бы по справедливости в красный угол,

а ты коченела всю зиму костлявою ряскорякой.
А по весне тяжело уходила от плуга,
а тот планету держал как якорь.

Говорят, что Будда в одном из своих превращений

сам на себе испробовал эту шкуру коровью,
вот оттого-то и нет у индусов скотины священней.
Только и Русь к ней, корове,
с дочерней любовью.

За потраву чужого овса проткнутая жердью,

Икона лежала за гумном в крапиве
и молча мучалась перед смертью,
а обломок жерди качался в боку, как бивень.

Не стало Иконы, мир стал для бабушки шаток.

Не молиться же на маслозавод-химеру!
Может, поэтому, когда ей перевалило
на восьмой десяток,
бабушка перешла в старую веру.

«Заблудится солнце…»

Заблудится солнце
в лохматых верхушках деревьев,
запрыгает белкой по лапам размашистых сосен,
и будет то время —
мы снова вернёмся в деревню,
в простую и тихую, старую добрую осень.

Про просекам узким пройдём,

стороной полуголой,
по вырубкам, пашням, оврагам, селеньям, угорам.
Дождь морды лосей
будет гладить рукой невеселой,
и камни у поля
застынут в раздумье нескором.

Нас город всё держит, а осень уже на исходе.

И снег на рассвете сырого коснётся.
А ночью мне снится: нарушилось что-то в природе,
и, словно за белкой,
рванули собаки
за солнцем…

Бор

Сменяются времена года,
только не в беломошном бору.
В нём ничто не меняется,
он всегда в постоянстве неком.
Лишь белый мох
– шкурой белого медведя на полу —
раз в году чистится белым, как сам он, снегом.

Мчатся лето, весна, зима – стороной.

Стороной осень – ликом иконописным.
Стороной прошли первобытно-общинный строй,
рабовладельческий, феодализмы, капитализмы…

И только время в бору стоит, как в графине вода,

и совершенно не зависит
от своего далёкого праначала.
Видимо, здешнее время вообще никогда
никаким таким свойством материи
себя не считало.

Поэтому тетерев в воздухе может встать,

как ветряк,
и долго стоять в раздумье – крылья провисли.
Поэтому телеграфными проводами
лежат
на ветвях
следы
прыгавшей с дерева на дерево рыси.

И сосны стоят – будто каждая целый взрыв!

Или прорыв из иного сознанья,
иного пространства зиянье,
где в хвою сосновую
с помощью римских цифр
вписаны все
никогда не рождавшиеся
земляне.

Косачи