Прямой эфир

— Куда мы едем? — я беру себя в руки, как мантру, проговаривая про себя, что на этот раз мой интерес взаимен: Громов то и дело изучает мои ноги, сильнее сжимая руль, дольше обычного смотрит в глаза, и ведет себя иначе, нежели той ночью, когда предложил мне сбежать с переполненного ресторана. Больше не использует глупых прозвищ, заставляя мое имя звучать по-особенному, так как никто никогда не сможет повторить…

Он останавливается на светофоре, и нежно отводит прядь с моей щеки, задерживая в пальцах локон лишь на пару секунд, а мне и этого достаточно, чтобы испугаться дрожи в коленках и жара, спускающегося по позвоночнику.

— В театр, — он хитро щуриться, возобновляя движение, — ты ведь театралка. Я не забыл.

— Шутишь? — холодею, теперь смущаясь еще больше: нам обоим известно, каким жутким провалом обернулся мой первый выход в свет в его обществе. И пусть теперь я одета со вкусом, и макияж не потек от проливного ливня, вновь погружаться в ту атмосферу волнительно — признаваться ему в любви я не планирую, но и угадать, что готовит для меня судьба мне не по силам.

— В прошлый раз все прошло неправильно. Так что я намерен провести работу над ошибками.

— Только никаких автографов, — предостерегаю мужчину, деланно хмуря брови, и тут же улыбаюсь, заметив, как уголки его губ ползут вверх.

***

— Ты не привык к вечерним прогулкам, ведь так? — наслаждаюсь теплом его пальцев, держащих меня за руку, и поправляю пиджак, заботливо накинутый мне на плечи идущим рядом мужчиной.

Он любуется окружающими нас домами, словно впервые оказался в этой части города, неспешно шагая по тротуарной плитке. Уверена, чаще он видел эти пейзажи из окна своего автомобиля, который по моей просьбе бросил на парковке супермаркета, и теперь старается запомнить свои ощущения, сосредоточенно ловя каждую деталь: парк через дорогу, освещенный фонарями; лавочки, выполненные в старинном стиле, хорошо просматривающиеся через постепенно одевающиеся в листву деревья, и молодые пары, так же как и мы, прогуливающиеся за руку, несмотря на столь поздний час…

Время давно перевалило за полночь, но мне совершенно не хочется расставаться — я мечтаю продлить эти мгновения, теперь больше всего на свете страшась, что все это больше никогда не повториться. Не хочу, чтобы это волшебство кануло в небытие, не принеся за собой продолжения.

— В последнее время нечасто удается провести вечер так. Трудновато привыкнуть к новому графику, — лишь на мгновенье позволив себе слабость, признается, не скрывая горечи, сквозящей в голосе.

— Ты был близок с отцом?

— Не сказал бы: он пропадал на работе, я был молод и горяч. Я редко появлялся дома, но всегда знал, что он единственный, кто будет готов все бросить, если мне вдруг понадобится помощь.

— А мать? — удивляюсь, выросшая в совершенно других условиях. Моя семья неделима — стараемся как можно чаще поддерживать связь, и я уже с нетерпением жду отпуска, чтобы как можно скорее оказаться дома. Погрузиться в атмосферу тепла и уюта, до рассвета болтая с мамой о наших успехах.

— Через неделю после папиных похорон, она вышла на сцену. Это о многом говорит… — Игорь наклоняет голову, пряча свободную руку в кармане брюк, и плотнее сжимает челюсть, не в силах скрыть очевидного — на великую Эвелину Громову он смертельно обижен.

— У творческих людей всегда так, они принадлежат сцене, разве нет?

— Возможно, но и для своих близких находят время. По крайней мере, так должно быть, иначе, что ты за мать и жена, если пляшешь на премьере, в то время как могила твоего мужа еще не остыла.

— Может быть, это ее способ справиться с болью утраты? Никогда не думал, что люди по-разному переживают свое горе? Кто-то плачет в тишине, прячась от окружающих, кто-то отдается любимому делу, тем самым спасаясь от тягостных мыслей.

— Не думаю, что ей, вообще, знакомо слово «горе». Ты здесь живешь?

— Да, — сбрасываю с себя печаль, жалея, что, вообще, завела разговор о его отце, и останавливаюсь у подъезда под теплым свечением уличного фонаря, освещающего две крохотные ступеньки до металлической двери. Улыбаюсь, робко потупив взгляд, и забираю из рук своего ухажера благоухающий букет — все такие же молочно-белые, бархатные и тяжелые, перетянутые широкой лентой за стебли.

Жду неизвестно чего, пока Громов горящим взглядом исследует мои заалевшие щеки. Вот он почти невесомо касается пылающей кожи, ведет подушечкой пальца вниз, задерживаясь на губах, и, обхватив меня за шею, обжигает жаром своего дыхание. Этот тягучий, неспешный поцелуй, от которого подкашиваются ноги, заставляет меня врасти в землю, вызывает головокружение и дикое чувство страха, что стоит мне шевельнуться и магия развеется. Разлетится по ветру миллиардами мерцающих пылинок и больше никогда не повторится…

В моей жизни были разные поцелуи — детские, нежные, страстные, горячие и те, от которых хотелось протереть рот ладошкой. И ни один из них не идет ни в какое сравнение с умелой игрой, в которую меня вовлекают уста Громова: закладывает уши, тело полыхает огнем, а в голове лишь одна мысль — пусть это никогда не заканчивается!