Прямой эфир

Бывает, конечно (и Дан не мог не помнить об этом), что произнесенное (пусть и чужим голосом) вдруг оживает, превратившись в письмена, и даже порождает новую жизнь, ибо – улетев – улетучилось бы навсегда. Но случается и обратное, когда записанное делается яснее, лишь начав звучать, воспаряя, становясь волной воздушной.

Однако, признаться, и нам не всегда удается различить первое и второе, а иные вообще продолжают настаивать, что письмена – это только стылая тень отлетающих слов, ибо звук тепл, а буква холодна.

У Дана же не было ни времени, ни сил хотя бы обдумать открывшееся не спеша. И если он и успел записать что-то, то не более чем несколько строк – дежурных, кофейных, подстегнутых обезумевшим графиком.

А график помешался, сдвинутый последней предпраздничной неделей декабря.

Католическое Рождество в городе Котор встречали немногие, но многие разъехались на каникулы в Европу. Офисы опустели, но рекламодатели переполнили эфир до краев, и те, кто нес вахту на взбаламученных волнах «Радио Монтенегро», уже не видели границ дня и ночи, сна и яви, праздников и буден. Не пить в те дни, кажется, было невозможно – вот почему иногда говорят, будто не было для Дана тогда ни Рождества, ни Нового года. И хотя это преувеличение все-таки, похоже, не виски даже, а воспоминания о сновидении слегка подкрепляли в нем веру в то, что происходило вокруг – поминутно испарявшуюся, сказали бы некоторые, долей ангелов эфирных.

Та, что была Гризельдой, а потом Аминой или Нормой, связалась с ним через «Скайп» из Вены, без видео, с извинениями: они не увидятся, наверное, недели три-четыре как минимум; рождественская программа в Европе – сумасшедшая, а потом хотелось бы и отдохнуть где-нибудь подальше, на островах – может быть, Сент-Китс и Невис…

Зато Арти вскоре разбудила его международным звонком под утро и проговорила торопливо, что первый раз в жизни разочарована Рождеством в Нью-Йорке, и почему-то не может видеть ни Парк Авеню в огнях, ни зимних холмов Ривердейла, и намерена вернуться, чтобы встречать настоящий Новый год с ним вдвоем – пусть и под городом Котор – в ночь с тридцать первого на первое, если только у него нет совместных планов с русскими коллегами, – и уже взяла билет в Тиват…

Но наступил ли для них Новый год под городом Котор – неизвестно, поскольку это были два дня выходных и ночь между ними, или одно из тех переливчатых свиданий, где нельзя ни помедлить, ни поторопиться, и которые невозможно забыть, но и вспомнить непросто, а лишь оглядываясь гадательно, словно в толкование сновидений.

И потому, возможно, правы те, кто уверяет, что кроме двух хмельных облачков в глазах Арти в памяти Дана только и всплывали потом – как бы на волнах – непрерывные слова каких-то отдаленных, почему-то китайских, книг, обволакивавшие их, наподобие тумана, в эти два дня и ночь между ними.

И как будто бы Арти начала первой: переступив порог дома в Ораховце, она оглядела его сверху вниз, и тут же – снизу вверх, и сказала: «О-о…»

«Не об этом ли, – усмехнулась она, – говорилось у того порочного китайского автора? У вас, похоже, «земля селезенки подавлена деревом печени»? Головокружение, холодный пот, потеря аппетита, слабость в коленях?…»

И, может быть, в самом деле, пару часов спустя, уже закутывая его в халат, она шептала ему на ухо: «Ты же помнишь? Теперь надо только закрыть глаза и представить, будто вокруг встали дугой служанки с мухогонками, полоскательницами и полотенцами…»

Но когда и как ее американский проскальзывал границы между «вы» и «ты», прозвучало ли это в Новый год или их все еще обтекал со всех сторон старый – мы не знаем. Здесь, в спорах щепетильных с внимательными, остаются не всегда различимы сумерки утра и вечера.

В какое-то мгновение, например, он так и не смог понять, что разбудило его: долгий выдох Арти, почти слышимый взмах ее волос по его спине или длительный поцелуй меж лопаток.

«Кажется, там же, – дышала она ему в затылок, – в том же китайском романе сказано, что поцелуй – единственный поступок человека, в котором в один миг соединяются все пять стихий: эфир, воздух, огонь, вода и земля… Не помнишь?»

И он снова засыпал, едва успевая возразить, улыбаясь, пожимая плечами под грудью ее: это вряд ли, ведь у китайцев должны были быть дерево и металл, и если в поцелуе еще можно уловить звук, касание, вкус и запах, то кому под силу описать его цвет?

И еще через несколько часов, уже за кофе, оба расхохотались, когда стало ясно, что волны китайских сочинений не выпустят их до конца свидания. Дан признался, что видел странный сон: будто он летит на острие стрелы над рекой к высокому берегу и, взмывая к верхушкам сосен, проплывает сквозь их золоченную солнцем зелень – но уже в блюде или чаше – и слышит душистый шелест игл…