Прямой контакт

— Тоже верно, — согласился Ларькин. Тем более что «запас», как выразился Ахмеров, весил всего — ничего, килограммов десять — двенадцать, не больше, что для могучего ларькинского организма было всё равно что пушинка. — Спасибо, ата, пойду я, к боссу ещё нужно заскочить для получения последних ЦУ.

— Иди, да благословит тебя Аллах, семь футов тебе под задницу, флаг в руки и ни пуха, ни пера, — напутствовал его бывший старшина первой статьи Краснознаменного Тихоокеанского военного флота Ахмеров.

 ***

Митяево, 23 мая 1998 года.

— Данила Антоныч, а вы сами-то ангелов этих видали? — Иван перешёл почти на шепот и доверчиво заглянул старику в глаза.

— Не называй ты меня Антонычем, сколько раз тебе говорить, отец у нас у всех один — Господь Бог, стало быть, все мы братья. И я тебе брат, брат Данила, так и зови. А отчества — это мирское, это от лукавого.

Иван смущенно поморщился. Дед на самом деле сердился, когда он называл его по имени-отчеству, но называть его просто Данилой у Ивана как-то язык не поворачивался. Привычка.

— А ты что спрашиваешь-то, — продолжал дед, помолчав немного, то есть как бы сердясь. — Ты ведь сам видел, своими глазами. Или не веришь?

Вопрос явно застал Ивана врасплох: он весь съежился, виновато втянул голову в плечи и уже совсем тихо зашептал:

— Не знаю я... Не помню. То как будто совсем ясно что-то всплывет, а то кажется, что и не было ничего, а все это я сам придумал...

— Нехорошо это, — удрученно констатировал брат Данила. — Сомнения веру убивают, сомнениями душа человеческая терзается.

Иван, как будто не слыша его, продолжал все также тихо:

— Свет был. Свет я помню. А потом как-то глубоко и словно в меня что-то входит. Я глазами-то моргаю, но ничего не вижу — настолько всё светло... И голос какой-то... Но я его не слышу, а просто знаю, что он есть... Он как будто из середины моей головы идет, из самой макушки. И потом хорошо так становится, спокойно... Но ведь говорил он мне что-то... Не помню, ничего не помню.

Старик слушал его внимательно, сочувственно кивая головой, но Ивану казалось, что все равно он его не понимает, потому что просто не может понять. Такое можно только пережить.

— Да, — наконец произнес после долгого молчания Данила. — Тяжело тебе, конечно, сынок... А, может, так оно и правильно... Это же благодать тебе великая была, такое ведь не со всяким случается... Я вот, признаться, сколько раз хотел — только ни разу Он ко мне не приходил. Недостоин я, видно...

Иван посмотрел на старика с недоумением. Кому же, как не ему, Даниле, достойным-то быть. Ведь совсем изморил себя постами и молитвами. И на корабле его очень почитают, за кормщика считают. А Ивану-то за что? За какие такие заслуги?

Данила, словно прочитав его мысли, по-доброму усмехнулся.

— Богу-то оно виднее, кто достоин, а кто — нет... А тебя нечистый искушает. Где сомнение — там и враг рода человеческого. Верить, верить нужно, и тогда ангел господень осенит тебя крылом своим и дух божий снизойдет на тебя... Я тебе вот что, Иванушка, скажу: приходи-ка ты завтра к нам, в сионскую горницу, помолимся, порадеем во славу Божию, и корабль весь соберется. Глядишь — и полегчает тебе...

Иван согласно кивнул головой:

— Приду. Мать только опять сердиться будет, да я потихоньку убегу.

— Ну, вот и ладно. — Данила с трудом поднялся с завалинки и медленно заковылял к своей избе. — Иди спать, Иванушка, поздно уже... Иди, слышишь, мать, небось, волнуется.

Домой Ивану идти совсем не хотелось. Дома мать опять начнет спрашивать, где был, да с кем говорил, и снова будет причитать и уговаривать, чтоб не ходил больше к богоотступникам. Только какие же они богоотступники. Дома-то про Бога вспоминают только на Пасху, да на Рождество, да если заболеет кто, а Данила днем и ночью молится.

Иван тихонько открыл калитку, ведущую во двор родительского дома, остановился в нерешительности возле порога и, подумав немного, опустился на скамейку. Ночь-то какая, мать честна! Иван задрал голову и увидел как будто впервые в жизни низкое тяжелое небо, усыпанное яркими блестками. Он сидел и смотрел на небо, и все думал, думал о чем-то своем...

Ивану Кузьмину было двадцать два года, хотя на вид, если честно, ему с трудом можно было дать и восемнадцать. Росточком он не вышел, на тонкой кости мясо как-то не нарастало — то есть был он из породы таких вечно сутуловато-худосочных подростков, о которых, даже когда им переваливает за пятьдесят, обычно говорят: маленькая собачка — до старости щенок.

Родился Иван, впрочем, как и отец его, и дед, — в Митяеве. Родился, значит, подрос маленько, потом в школу, опять же как все, пошел. Учился нормально: пятерки по пению и физкультуре, тройки по математике, литературе и всем прочим неинтересным предметам. Четверка была только по труду — значит, нормальный парень, не трудоголик, но и не лентяй. После окончания десятилетки забрали Ивана в армию — в стройбат. А куда ещё-то с такой мышцой, да ещё со зрением минус пять? Такому не то что автомат — лопату-то дай Бог в руках удержать.