Прятаться больше не с кем

Трава подействовала хорошо — появилась та лёгкость и раскрепощённость, которой не было раньше, пальцы гнулись легче, выдох ощущался бесконечностью, я мог играть и играть без остановки, без перерывов, какое там «Полюшко», Брамс, военные марши или упражнения для «разминки суставов» — даже Пеликан, стоящий в метре от меня, был не более чем иллюзией, временным напарником, он подносил ноты и мне нужно было только озвучить их, придать им вес, ноты весят не больше воздуха, которым я их извлекаю, не больше нажатия нужной клавиши, но каждая из них несёт в себе и меня, моё желание и мою страсть.

Деревянный пол скрипит и стонет, подвывая в такт нашей импровизации. Я чувствую, что выдыхаюсь, открываю один глаз и смотрю на Пеликана — он уже не играет, сидит, закинув ногу на ногу, и смотрит на меня. Коду — он делает движение рукой от груди вниз, к колену. Заканчиваю. Пеликан протягивает бутылку воды, «с газом», читаю на этикетке, и говорю, что не пью такую. Но другой нет, пить хочется так, будто я один — целое стадо слонов. Откручиваю крышку и пью чем угодно, только не ртом — бутылку хорошо растрясли. Пеликан доволен.

Мы зачехляем инструменты и уходим — «учитель» так и не появился.

Я поужинал у Пеликана, а потом пошёл к Дэнни — обычно мы просто сидели, говорили на любые темы, фоном шла какая — нибудь музыка и сигареты.

Дэнни был, наверное, самым дерьмовым вариантом ребёнка для своих родителей — замкнутым, грубым, говорящим только то, что думает, а не то, чего от него ждут услышать, задававшим неудобные вопросы и беспощадным критиком «устройства жизни», которое пытались навязать ему родственники. Но в нашем с ним общении никакого напряга не было, никакого подыгрывания, мы не уступали друг другу ни в чём, даже в вопросе, который не имел ни для одного из нас принципиального значения. Мы оба ценили честность.

Иногда к нам заглядывала мать Дэнни — он был против, но с ней было интересно, она могла поддержать любой разговор не на уровне «да — нет — не знаю», а на уровне чётких аргументов или контраргументов. Она была начитана, у неё было пара высших образований и грамотная речь, её было приятно слушать. Мало того, она и выглядела отлично — держала себя в форме настолько хорошей, что сравнивать её с другими женщинами — матерями моих друзей и знакомых — было бессмысленно.

И я не понимал, почему она выбрала себе такого мужа — отца Дэнни — бесхарактерного мужика, понятия не имеющего о силе воли и вообще о том, что он делает здесь. У него есть хуй, а остальное не важно — так он считал. Но хуй исчезал, как только он оказывался рядом с мамой Дэнни. Её звали Миднайт. Как зовут отца Дэнни, я узнал тогда, когда случайно увидел его свидетельство о рождении — Фил. Он ни разу не представился, хотя часто был где — то поблизости, буквально путался под ногами из — за своего невысокого роста.

Дэнни психовал, когда приходила Миднайт. Сначала он просил её уйти по — хорошему, мягко, двумя словами максимум — «уйди» и «выйди», тем голосом, который он прячет за вызовом в глазах. Если она пропускала его реплики мимо ушей (а Дэнни считал, что это он бьёт в молоко, не находит нужных, побуждающих слов), Дэнни чаще всего бил зажигалкой по столу, хватал сигареты и уходил. Миднайт складывала руки на груди и смотрела в окно несколько минут, она не ждала, что Дэнни вернётся — он ни разу этого не делал — но и не испытывала каких — то видимых эмоций, внушала ощущение, что всё именно так и должно быть. Мы могли ещё какое — то время поговорить, но я быстро начинал чувствовать свою вину перед Дэнни (несколько раз я вслух был не против, чтобы Миднайт осталась — она нас ни в чём не ограничивала, не было запретных или неудобных тем; Дэнни на говно исходил, но оставался и слушал, не участвуя) и сворачивал беседу. В коридоре Фил всё время возился с одной и той же розеткой — то провода не те, то вид у неё не тот, то висит неровно. Я одевался и уходил. Как правило, Дэнни был уже не дома и я не звонил ему, чтобы узнать, где он — боялся вызвать очередную вспышку ярости.

Но каждый раз Дэнни сам выходил на связь — так, будто ничего не было, будто я не задевал его своим поведением и Миднайт не бесила своей навязчивостью (как видел это Дэнни).

В этот вечер Миднайт не появлялась, я ушёл поздно ночью, обдумывая новый опыт с травой. Ночью мысли лучше структурированы, я могу сам для себя понять, ЧТО произошло и ЧТО с этим делать дальше, или не делать, а оставить в пережитом, вспоминать, но не помнить. Кратковременные отсветы, так случается, намного полезнее длительных обдумываний, затяжных рассуждений, когда ты мечешься между уже вроде бы принятым решением и ещё несколькими, «тоже неплохими». Баланс не выравнивается, знака «равно» не существует, его никогда не существовало, я не смогу его придумать, я не знаю, я боюсь, что значит «равный» чему — то или кому — то, резервуар пуст, снова нужно ждать дождя, а когда он вот — вот начнётся и молнии дырявят тучи, становится ясно, что наступил сезон сухих гроз.