Пряжа Пенелопы

Леанира, Феба и Меланта, Эос и Автоноя – эти женщины и еще дюжина других прислуживают на пиру. Когда женихи только появились на Итаке, служанки были такие же ледяные, как и их царица, замороженные, почти немые. Но это было почти год назад, а эти мужчины – эти мужчины! Они думали, будет так просто забраться в постель к Пенелопе, а когда оказалось непросто, то что им оставалось делать? Что будет делать любое теплокровное существо?

В стороне от всего этого сидит и ткет Пенелопа, рядом с ней – Эос, охраняет ее, как Аргос в свое время охранял своего хозяина Одиссея. Андремон, тот, у которого красивые руки и нахмуренные брови, сын какого-то далекого восточного владыки, способный метнуть диск так, что никто из женихов не может соперничать с ним, с голосом глубоким и томным, как его глаза, подходит к ткацкому станку.

– Могу ли я поговорить с хозяйкой дома?

Стол за его спиной занимает Антиной со своей свитой итакийских мальчишек – мальчишек, которые знают, что им царями не быть, но думают, что, может, Антиною это удастся, – и они гогочут и насмехаются над дерзостью Андремона. Эос, хранительница ступеньки, смотрит на него несколько мгновений, потом наклоняется и шепчет Пенелопе на ухо. Та шепчет что-то в ответ. Эос делает шаг в сторону: он может подойти.

– Госпожа… – Начало очередной речи: сейчас заведет про любовь, или про богов, или, может, если повезет, предложит подарки. Пенелопа обожает подарки. С их помощью удается оплатить вино. – Говорят, у вас неприятности с морскими разбойниками.

Пенелопа – очень плохая ткачиха. Ее пальцы на миг замирают над станком. За спиной у Андремона Антиной пытается шутить, насмехаться над соперником, но его не слышно в шуме, поднявшемся за столом Эвримаха. Эвримаху вряд ли светит царский венец, но отец его Полибий имеет достаточно должников, чтобы те, кто идет за его сыном, были вынуждены верить в него.

– С налетчиками справятся, – отвечает наконец Пенелопа. – Пейсенор собирает войско.

– Я слышал об этом и уверен, что войско будет очень храбрым.

Некоторые в нем наверняка будут храбрыми. Аякс был храбрый. Патрокл был храбрый. Гектор был храбрый. Одиссей, когда висел, цепляясь за ветку оливы, над разверзшимся водоворотом, в который целиком уходили корабли, молил и молол чепуху, взывая к милости богов, и в общем и целом у него жизнь идет довольно успешно.

– Надеюсь, тебе нравится пир, Андремон, – задумчиво говорит Пенелопа, дергая за нитку так, будто надеется, что она зазвенит, как струна. – Нет ли у тебя в чем нужды?

– В морях множество опасных людей, госпожа. Воины из-под Трои, которые считают, что не получили того, что им причитается. Я знаю некоторых из них. Мне известно, что они думают, чего хотят.

– Что они думают… чего хотят… – повторяет она. – Скажи мне: как ты считаешь, получат ли они то, чего хотят? Будут ли хоть когда-нибудь довольны, пока у кого-либо другого есть больше, чем у них?

– Если хочешь, я мог бы выступить от твоего имени. Поговорить с теми, кто, как и я, умеет сражаться. У меня много братьев из-под Трои.

Его рука сама собой поднимается к камешку, который он носит на кожаном шнурке на шее. Он не крупнее его большого пальца, отполирован прикосновениями и песком, а в середине его – сквозная дырка. Такое можно было бы подарить ребенку, если бы не было чего-то получше, но вот только Андремон, если его спросить – а его спрашивают, – с готовностью излагает его историю и говорит так: «Это кусочек камня из стен Трои. С ним я оттуда вернулся – без рабов, без золота, ибо мне не по чину были такие награды. Я вынужден был полагаться на щедрость своего господина. Мой господин не оказался щедрым, но этот камень – я все еще ношу его, чтобы помнить».

Что за воспоминания заключает в себе камень, он не объясняет. Ведь ему известно, что умолчание – ключ к воображению слушателя, а оно обычно оказывается куда богаче правды.

Вот и теперь Пенелопа видит, как он обхватывает пальцами камешек, и слегка улыбается под своим покрывалом, придавая голосу некоторую жеманность:

– Это было бы очень любезно с твоей стороны, но я не вправе просить гостя о таком одолжении.

– И все же. Ради Итаки.

– Твоя щедрость поражает меня. Но не тревожься: Итака сможет защитить себя.

– Как скажешь. Однако меня заботит, госпожа, что нападения не прекратятся, пока за дело не возьмется кто-то… более знакомый с тем, как думают мужчины. Надеюсь, я не оскорбил тебя, но я так вижу.

– Я совсем не оскорблена и полностью понимаю, что ты имеешь в виду. Спасибо, Андремон, я ценю твою прямоту.

Его отпускают слишком быстро, по его мнению; он бы с радостью остался на месте и довел свою точку зрения до Пенелопы при помощи пощечины – но такое немыслимо. Поэтому он вынужден улыбнуться, поклониться и отойти, а свое бессильное раздражение ему придется выпускать в другом месте, где его увидят только боги.

Пенелопа не смотрит ему вслед, вместо этого она спрашивает:

– У нас за ним кто-нибудь следит?