Пряжа Пенелопы

– Ради… себя? – в ее голосе подавляемая ярость, она словно хлестнула словами ему по щеке. – Ты полагаешь, я позволяю сотне мужчин пускать слюни над своим телом и над своей землей каждый вечер – ради себя? Думаешь, я выношу их бесконечную клевету, их непрестанные разговоры, оскорбления, унижаюсь каждый день – ради себя? Я делаю это для своего народа и для своего сына!

Пенелопа прикрывает рот рукой, боясь, что ее громкий голос привлек внимание чутких ушей в галереях дворца. Они с Медоном несколько мгновений стоят беззвучно, прислушиваясь к легкому топоту торопливых ног и еле слышному смеху за полуприкрытой дверью. Ничего. Только чайки дерутся над подтухшей рыбиной; только кости булькают в котле на кухне.

Наконец Медон произносит:

– Ты не сможешь вечно защищать Телемаха.

Она горбится.

– Знаю.

– Ему придется самому пробивать себе дорогу.

– Если бы он делал все, чего хочет, то, как только ему исполнилось шестнадцать, собрал бы вокруг себя всех верных слуг моего мужа, кого смог, и потребовал бы Итаку себе. Можешь себе это представить? Мальчишка на троне, не прошедший ни одной битвы; нас бы захватили через неделю.

– Орест ненамного старше, а станет царем в Микенах.

– Да? А почему до сих пор не царь? Ах да, вспомнила: ему же сначала надо убить свою мать, доказать, что у него есть мужество, чтобы править. Убить свою мать, чтобы доказать свой царский авторитет! Не хотела бы я, чтобы Телемах принял эту идею близко к сердцу.

– Он бы никогда… Неужели ты думаешь, что он смог бы?!

– Что бы ты сделал, если бы я завела любовника?

– Немедленно ушел бы с должности и уехал бы подальше отсюда.

– Почему?

Медон не отвечает, и она улыбается, кивает. Кажется, вот-вот заплачет. Она не помнит, когда плакала в последний раз не для того, чтобы что-то кому-то доказать, а потому, что ей просто хотелось поплакать.

– В тот же миг, как заведу любовника, я буду опозорена как жена Одиссея. Женитьба на мне перестанет быть способом занять трон, притязания женихов будут уничтожены моей нечестивостью, и я стану для Телемаха только обузой. В лучшем случае ему придется отправить меня в какой-нибудь далекий храм, чтобы я там каялась и посыпала голову пеплом. В худшем – чтобы все знали, что он не сын своей матери, ему придется сделать то же, что и Оресту: доказать, что он мужчина, сын своего отца, достойный того, чтобы защищать честь и трон Одиссея.

– Он не стал бы.

– Не стал бы? А я вот иногда задаюсь этим вопросом. Я ведь не всегда была… Когда любишь ребенка, иногда бывает сложно его защитить.

Медон некоторое время молчит, потом складывает руки на груди, заранее защищаясь от того, что последует.

– Ладно, – говорит он решительно, – выходи за Амфинома. Он не хуже остальных готов к войне, будет сносно относиться к тебе и, вероятно, не станет сразу убивать Телемаха. Уговори его в обмен на твою руку отправить сына в изгнание – назови это походом! Пусть Амфином пошлет Телемаха в очень героический поход с какой-нибудь доблестной целью: за щитом Ахиллеса или хвостом сфинкса, чем-нибудь этаким, – а вы пока выиграете войну и приведете все в порядок; и, когда Телемах вернется, он либо будет достаточно силен, чтобы убить Амфинома и потребовать себе свое – и тебя ему не придется убивать, ты ведь была в честном браке, а мужественность свою он уже доказал своим походом, – либо достаточно повзрослеет, чтобы успокоиться и не создавать сложностей. В любом случае все выиграют.

– Или мой сын погибнет в бессмысленном походе.

– Или твой сын погибнет в бессмысленном походе, – соглашается Медон, отрывисто кивнув. – Но с гораздо меньшей вероятностью, чем оставаясь на Итаке, где Антиной или Андремон перережут ему горло во сне. Что скажешь? Ты, Амфином, все золото Итаки и все копья, которые ты сможешь собрать, у алтаря, послезавтра?

Медон так близок к завершению этой сделки – можно подумать, он торгуется за рыбу на рынке, – что чуть было не плюет себе на ладонь и не протягивает ее Пенелопе. Она мгновение смотрит на этого торгаша, не зная, что и думать по поводу его решительно сдвинутых бровей и выпирающего подбородка, и наконец начинает смеяться. Она смеется, и через мгновение он тоже начинает смеяться, и смех не разрешает никаких сложностей, и они не могут вспомнить, когда в последний раз смеялись вместе, да и порознь тоже, и некоторое время я смеюсь вместе с ними – ибо где мне еще находить веселье, как не в чужих жизнях?

Когда смех стихает, они, икая, сидят некоторое время молча, и наконец Медон прокашливается и говорит:

– Ну и что теперь?

– Я не могу запретить Пейсенору обучать свое ополчение, а цена за то, чтобы разбойники перестали нападать, мне определенно не по карману. Я кое-что придумала взамен, но это довольно… – Она тянет звук, машет рукой в воздухе, ища слово.

– Богопротивно? – спрашивает Медон. – Неосмотрительно?

– И то и другое понемножку, да. Что же до Клитемнестры… Нам надо ее найти. У меня есть идея, где стоит поискать.

– Присутствие Ореста может оказаться для тебя полезным. Никто не начнет войну, пока дети Агамемнона пребывают на твоем острове.