Приближаясь и становясь все меньше и меньше

— Вот что значит работать с картой, — сказал он потом Доктору. — Смотри сюда: этот черт послал взвод по дороге, а сам свернул налево по краю минного поля — во-первых, прикрыл, во-вторых, ему же сверху все видно — корректируй! Ты слышал, какие он давал указания? И сам взял в вилку последний «птурс», но ты мне скажи, как он умудрился с такого косогора?

Кричевский и сейчас, наверное, мучается этой загадкой, подумал Доктор, сам-то он знал, что Метла разнес ту фанерину одним снарядом, а предыдущий, поставленный на мгновенное действие, нашел другую цель на тропе в Долине смерти. Это должно быть здесь, только ниже.

Доктор стал спускаться. Под ногами рассыпалась в пепел колючка, поднималась пыль, и пот, капающий с носа, с подбородка, оставлял на земле круглые лунки. Руки чернели от пепла, который забивался в складки и поры, волосы на коже стали толстые, поднялись дыбом, зажегся огнем на щеке порез — след утреннего бритья, которое было где-то неизмеримо далеко, как в прошлой жизни, и было страшно открыть рот. Он почувствовал на себе чей-то взгляд и поднял голову. Желтые гноящиеся глаза смотрели на него. Совсем рядом!

Доктор не поверил: волки — это всегда зима, лунная ночь, вой, свист погони, мороз, Клондайк, или Сетон-Томпсон какой-нибудь, и вдруг — здесь. Мираж?

Нет. Он ясно видел клыки, грязный нос, язык, каждую шерстинку на узкой морде, рыжие свалявшиеся клочья под брюхом, ямки следов и короткую тень за ним, слышал его жесткое дыхание. Ему не было страшно, потому что желтые глаза смотрели спокойно, казалось, зверь хочет подойти и лечь у ног, чтобы хоть на минуту спрятаться от солнца, от которого устал. Он был для него не более чем дерево, не более чем источник тени.

Только потом, когда с него самого полезут клочья, и он будет один посреди бескрайней каменистой пустыни, под черным диском, который как прибитый стоит на одном месте прямо над головой, и ему будет все равно: пот или мозг стекает ему на глаза, — вот тогда он по-настоящему поймет и единственно приятным будет для него то, что он когда-то отстегнул флягу и вылил в какую-то жестянку 750 граммов воды.

Доктор пошел дальше, внимательно глядя под ноги: он искал, он должен был найти и подержать в руке, выхватить частицу из этого дурацкого круговорота — кусок, на мгновение сделавшийся материальным, и тогда может наступить какое-то равновесие.

— Это — не зеленый абажур, это — настоящее.

У него забилось сердце и не отпускало, пока он ходил кругами в мутном пекле, пытаясь собрать, то, что не растащили по норам звери и птицы, что еще не предано земле. Он складывал свои трофеи в пакет.

«Конечно, мгновение… — бормотал он. — Взрыватель был без колпачка. Вот, полюбуйтесь, не понять даже, что откуда, что куда? Это что? А где вторая половина?»

— Этот парень здорово умеет. Он бы и не подошел; ему нет нужды на это все смотреть, он убедился, что не может промахнуться, и все. Ему действительно насрать, кто там, капитан или майор, или кто? Цель, и не более того.

Доктор остановился, поднял глаза и остался стоять, изогнув губы в скорбной улыбке, глядя на зверя, который топчется возле жестянки, приволакивая ногу.

— А тебе как – не все равно?

Полигон. Никто не скажет, как он велик, где его границы. Есть только ржавый шлагбаум и желтый щит: «Проход, проезд запрещен. Стреляют» — и таких шлагбаумов не счесть, но каждый знает только один, через который попадаешь в его владения. И нет такого из нас, кто проехал бы его от и до, и потому представляется, что нет у него конца. Можно неделями колбаситься по бесконечным дорогам, запутанным среди сопок, и не встретить живого человека. Разве выскочит вдруг солдат: «Стой, назад!» — и когда повернешь обратно, за спиной все летит к чертовой матери, все горит, слышишь грохот и вой невидимого оружия. Можешь снова ехать неделю — никого, только следы военной деятельности людей и механизмов, только воронки, окопы, траншеи, загадочные конструкции, остовы аппаратов, изрешеченные муляжи, жестянки, картонки, стреляные гильзы, солярка — таинственное запустение, — иной раз диву даешься: чем то или иное увечье нанесено земле или камню, и ощущаешь себя вне закона. Здесь все определяют наставления по стрельбе, команды капитанов, которые метят в полковники, и жестокие приказы полковников, ползущих в генералы. Однако трава растет, водятся животные — им дела нет до военных приготовлений и всего этого хлама, — они жили тут и будут жить, а всякое барахло рассыплется в прах рано или поздно, потому что эти кретины поубивают друг друга на первых же великих маневрах. Только так: иначе не отдают.

Но есть еще настоящие военные; они не знают ни злобы, ни корысти, им все по херу, они — из стекла, как тот парень, они знают одно: если в тебе что-то шевельнулось и ты поднял оружие — считай себя мертвым; над ними знамена защитного цвета, и там слова первого механика своему командиру: «Юдха арджуна, — сражайся, Арджуна!» И поэтому они непобедимы.