Приближаясь и становясь все меньше и меньше

Ее вызвал один человек, который был там, на месте, и своими глазами видел разорванное железо, горящие скаты, изуродованных мертвецов. Он держал в руках раздавленную фуражку с именем на подкладке и сам лично прикрыл брезентом его сапоги, в которых навечно остались торчать ноги.

— Очевидно, прямое попадание, больше ничего не осталось. Я сам видел, — сказал он, — я слышал, как хрипит, прижимая к животу пробитую радиостанцию, какой-то майор, и течет из этой дыры, затыкай — не затыкай, что-то ужасное, какая-то каша вместе с сопротивлениями и конденсаторами: «Сука!… Козел!… Литвинов!… Куда лепишь, подонок! Я узнал тебя!… Литвинов!…» Извините, конечно, за подробности. Вы поняли? Они попали на марше под наши стволы. У местных нет такого калибра. Это несчастный случай — трагическое недоразумение. Бывает, к сожалению, еще бывает. Без этого не обходятся ни одни большие маневры.

Потом этот человек размяк, ей даже показалось, задремал на минуту.

— Это только между нами, — вдруг сказал он, — только для вас: я там часто допрашивал пленных, поверьте, приходилось, и один сказал, что где-то там они наткнулись на безногого офицера, который полз среди камней, он полз, как гюрза. Они его трогать не стали: на него было страшно смотреть. Я подумал: «Ага!» Доложил. А мне говорят: «Ерунда». Мол, во-первых, с таким ранением не ползают, во-вторых, — местным доверять нельзя, — не исключено, что просто ловушка. Вот так бывает… Вы не можете себе представить, — продолжал он. — В этих местах трудно рассчитывать на сердечный прием. Там нет никого — пустые кишлаки. Только, скажем, на восьмой день пути — силуэт всадника, или блеснет бинокль из-за камня, и все — только мурашки бегут.

Я читал, что там в 1842 году при подобных обстоятельствах английский полковник Вильсон потерял два превосходных эскадрона, кстати, тело одного офицера так и не было найдено, и только слово самого полковника решило вопрос о пенсии. Но вот самое главное: «Мне дела нет до его вдовы и малюток, — писал он домой, — для меня было важно сохранить честь полка. Жене солдата Ее Величества, мне представляется, нет нужды объяснять что это так. И потом, я не считаю дезертиром того, кто уходит в другой мир, а вот чтобы это понять, нужно, моя дорогая, побывать здесь».

Что это, по-вашему? Вот, а мне говорят: ерунда! Я не знаю, но поверьте моей профессиональной интуиции: здесь что-то не так.

Если о нем будут справляться, — сказал он, прощаясь, — звоните мне, вот телефон.

Она, разумеется, кивнула, но едва отошла за угол — выбросила бумажку. Всякий раз, когда она вспоминает об этой встрече, у нее возникает ощущение, которое она впервые испытала еще бог знает, как давно, когда на даче в Елизаветино увидела живую змею, даже не всю целиком, а только часть, которая медленно

скользила среди высокой травы, — она успела только рассмотреть черные и серые чешуйки у нее на спине. Уж или гадюка? Какая разница, бр-р-р!

Зато теперь она знает, чего боится.

— Нет, нет, — твердит она себе, когда замечает его у окна.— Не хочу! Ты — мой, не отдам! — кричит она и закрывает ладонями его беззащитные лопатки и затылок, прижимает так, будто хочет затолкать его к себе внутрь всего целиком: пусть он лучше будет ее ребенком, и никогда не родится, чтобы его не отправили в какую-нибудь мясорубку.

— Они же не пошлют туда своих детей! — говорит она. Но он только смеется.

— Меня пришить — замотаются. Спи.

5

Сначала ему казалось, что это мушки в глазах. Солнце стояло по самой середине, он смотрел и видел его черный диск. Справа все кончалось каменистым бугром, какой-то осыпью. Слева — повыше бугры, что-то блестящее или белое. А за головой? Там, помнится, что-то синело, ближе — острые камни, желтый пучок. Всякий раз, когда он приходил в себя, солнце стояло прямо над головой, как приклеенное, и он уже не соображал, где находится, но был уверен, что ползет правильно, он знал, что там, за этим камнем, за этим колючим пучкам, за этим мусором, который набивается в рот, — Гималаи Ему было все равно, пот или мозг стекает ему на глаза, он только удивлялся, неужели в нем осталась какая-то влага? Почему его еще не выжгло, как этот пучок, до которого он хотел дотянуться? Он уже различал шипы на стебле.

— Может, она не растет, а просто застряла? — подумал он. — Черт, что за мошки?

Вдруг он увидел, что слева кто-то стоит, кто-то удивительно знакомый, под зеленым абажуром, какой-то человек, которого давно забыл! А! Это тот парень, с которым жили на Мойке. Как его? Танцор из этого… На Театральной. Странно. Чего он тут делает? Мы с ним, кажется, были приятели: кофе… на Фонарь ходили. Как его звали? Нет ли у него попить?

— Миша? — спросил Доктор, продолжая ползти. — Ты тут живешь? Знаешь, я не понимаю, зачем ты уехал? Что ты там не видел, денег, что ли? Кому это надо? И не ври, что тебе надо было свободы, я-то знаю, ты думал: там больше воды! Видишь, я угадал! А раз так, то делись, — у тебя теперь много твоей воды. Хорошо?

— Плохо, — сказал Миша.

— Хорошо… — попробовал возразить Доктор.

— Плохо.

— Хорошо…