Прибрежный пират. Эмансипированные и глубокомысленные

Немного погодя он сунул в карман пачку банкнот, сорвал с себя маску, быстро перебежал на другую сторону улицы и скрылся в переулке.

IV

Несмотря на то что Дэлиримпл нашел для себя логическое оправдание в собственных глазах, на протяжении нескольких следующих недель он мучился угрызениями совести. Ужасный гнет чувств и прежних устоев вступили в непримиримую борьбу с его новым взглядом на жизнь. Его мучило моральное одиночество.

В полдень на следующий день после первого «дела», за обедом в небольшом ресторанчике, он внимательно смотрел, как Чарли Мур открывает газету; он ждал, что скажет Чарли по поводу вчерашнего ограбления. Но либо про ограбление ничего не написали, либо Чарли это было неинтересно. Равнодушно пробежав спортивный раздел, прочитав щедро приправленную банальностями колонку методистского проповедника доктора Крейна, с разинутым ртом впитав передовицу о моральных устоях, он сразу же перешел к комиксам про Матта и Джеффа.

Бедняжка Чарли – с его легкой аурой злобы и мозгами, не способными ни на чем сосредоточиться и по инерции раскладывающими скучный пасьянс давно забытых бед.

И все же Чарли находился на другой стороне. В нем можно было раздуть присущее добродетели пламя и обличительный жар; он мог чистосердечно оплакивать в театре утраченную честь героини, а при мысли о бесчестье он становился высокомерен и презрителен.

«А с моей стороны, – думал Дэлиримпл, – нет никаких безопасных укрытий; идущий на тяжкое преступление готов совершить и мелкое, так что здесь всегда будет идти тайная война».

Как это повлияет на меня? Он устал уже думать об этом. Не станет ли жизнь бесцветной, если исчезнет честь? Исчезнет ли мое мужество, отупеет ли разум? Утрачу ли я полностью свою душу? Не станет ли все это впоследствии причиной убожества, не принесет ли потом невыносимых угрызений совести и не приведет ли меня к краху?

В гневе он мысленно штурмовал этот барьер – и замирал на его вершине, сверкая штыком своей гордости. Другие, нарушавшие законы справедливости и милосердия, лгали всему миру. Он же по крайней мере не будет лгать самому себе. Он был более чем байроновские бунтари: он не был ни духовным бунтарем, как Дон Жуан, ни философом-бунтарем, как Фауст. Он был бунтарем-психологом своего времени, отрицающим чувства как врожденное свойство своего разума…

Счастья, вот чего он хотел! Неспешно набирающего масштаб удовлетворения обычных желаний… И он был стойко убежден в том, что за деньги можно купить если и не материал, то хотя бы проект для постройки этого счастья.

V

Пришла ночь, и он пошел на второе «дело». Он шел по темной улице, будто кот – уверенный, проворный, плавно покачивающийся и гибкий. Его спортивное худощавое тело играло гладкими буграми мускулов, он испытывал нестерпимое желание то двигаться по улице прыжками, то бегать зигзагами среди деревьев, то пройтись колесом по мягкой траве.

Погода стояла теплая, но в воздухе чувствовалась резкая прохлада – скорее бодрящая, чем студеная.

«Луна зашла – а я часов не слышал!»

Он радостно рассмеялся над этой строчкой, которую память детства наделила тихой и благоговейной красотой.

Мимо него прошел человек; затем, кварталом позже, еще один.

Он дошел до Филмор-стрит; на улице было очень темно. Он мысленно поблагодарил муниципалитет за то, что новые уличные фонари так и не были установлены, хотя их включили в бюджет. Перед ним, в начале улицы, стоял краснокирпичный особняк Стернеров; дальше располагались дома Джорданов, Эйзенхауэров, Дентов, Маркхамов, Фрейзеров, Хокинсов – у них он гостил; Уиллоуби, Эвереттов – патриархальные и нарядные; маленький коттедж, в котором жили незамужние сестры Уоттс, затерялся среди впечатляющих фронтонов Мэйси и Крупстедов; дом Крэйгов…

Сюда! Он остановился, сильно вздрогнув, – вдали, в конце улицы, двигалось пятно. Какой-то человек – может быть, полисмен? Спустя показавшуюся бесконечной секунду он уже бежал, низко пригнувшись, по лужайке, вдоль размытой и неровной тени фонарного столба. И вот он уже напряженно стоит подле своей кирпичной жертвы, затаив дыхание и даже не сознавая этого.

Он замер и прислушался – в миле мяукнула кошка, за сотню ярдов от нее с демоническим рыком песню подхватила другая, и он почувствовал, как его сердце, спасая разум, ухнуло вниз, спружинив, будто рессора. Слышались и другие звуки: далекое пение, скрипучий смех сплетниц, сидевших на заднем крыльце дома на другой стороне переулка, – и цикады, цикады, трещащие в выкошенной, выстриженной, залитой лунным светом траве лужайки во дворе. Изнутри дома не доносилось ни звука. Он был рад, что не знал, кто там живет.

Легкая дрожь сменилась стальным оцепенением; затем сталь размягчилась, нервы повисли веревками; крепко сжав руки в кулаки, он возблагодарил небо за то, что руки его слушались; он вытащил нож, клещи и стал снимать оконную сетку.