Приданое для Царевны-лягушки

– Он бы не дал. Я и со строительством дома мухлевал. Отчеты подделывал. Я тебя немножко обокрал тогда. Но это по нужде. Когда-нибудь расскажу, ты поймешь.

– Интересное дело!.. И сколько же ты украл?

Гимнаст задумался. Потом осторожно спросил:

– Ты уверен, что хочешь это знать?

– Уверен! – прорычал Платон.

– Я сумму точно не помню, но за такую можно убить, – заявил Гимнаст без тени сожаления в голосе. – Чего я только не делал. Я даже залезал в твои секретные бумаги и кое-что подделывал.

Платон похолодел.

– Я на тебя поставил, Платоша, и не прогадал. Ты оказался умнее и везучей Богуслава.

– Да на что тебе были нужны деньги?! – простонал Платон, вспомнив парочку очень неприятных финансовых проколов с незаконными сделками лет восемь назад. – Ты же!.. Ты подставлял меня, разве не понимаешь?

– Ты выкрутился. Ты умный, – спокойно заметил Гимнаст. – А деньги... Уж поверь, я потратил их с толком. Если бы ты мог, сам бы тоже их так потратил.

– Черт знает что такое! – забегал Платон по террасе.

– Ты, Платоша, последнее время много чертыхаешься. Трудно тебе сейчас, да... Ничего. Все образуется, все расставится по местам. Ты еще меня поблагодаришь.

– Пошел вон! – закричал Платон.

– Слушаюсь, – насмешливо ответил Гимнаст, забирая поднос с графином.

– Оставь вино!

– Хорошо. Только, Платоша, ты помнишь, какое это вино коварное? Пьется, как вода, а потом ноги отказывают.

– Убирайся!

Застыв в одиночестве неслышно подступающего вечера, Платон выпил первый бокал вина. Он ни о чем не думал, просто тихо лелеял свою боль, убаюкивая ее равнодушием и объясняя самому себе это равнодушие близостью смерти.

«Я скоро умру», – вдруг подумал он и посмотрел в сторону «Девочки».

Быстрые шаги по гравию.

– Пошел вон!

Шаги затихли.

– Никого не хочу видеть! – крикнул Платон, не поворачиваясь на звук, и добавил: – И слышать!

Кто-то, потоптавшись, двинулся прочь.

Поздней ночью, когда Платон искал на ощупь анютины глазки на клумбе у домика садовника, он узнал, что приезжал Вениамин.

– Уехал уже. Сказал, что ты не в форме разговоры разговаривать, – доложил Гимнаст. – Иди спать, я тебя прошу. Ты тут все истоптал.

– Я хочу съесть одну анютину глазку. На счастье. Это ведь кладбищенские цветы, да?

– Платоша, иди спать.

– Кладбищенские! – Платон погрозил пальцем наугад, на голос. – Я хочу съесть один цветок. Мне очень надо.

– Тебя не могло так размочить графином вина, – задумчиво произнес Гимнаст.

– Не могло, – согласился Платон. – Я спирту в него добавил.

– Ты, Платоша, тяжелый очень. Мне тебя до дома не дотащить.

– Ой-ой-ой! – кривлялся Платон, стоя на четвереньках на клумбе и чувствуя, что сам себе противен.

Он проснулся на следующий день к вечеру. В постели – несколько увядших анютиных глазок. Вышел на улицу, смутно представляя, что сейчас – утро, день? Небо, равномерно затянутое пологом мелкого дождя, абсолютная неподвижность воздуха, отчего дождик не воспринимается посланием небес – кажется, что это туман сгустился.

Прошелся по саду, осмотрев изрядно увеличившиеся после его последнего здесь пребывания маленькие зеленые яблочки. Беспрестанно зевая, добрел до странной корзины на газоне. Постоял, подумал и осторожно приоткрыл плетеную крышку. В корзине была коробка от обуви. В ней кто-то шуршал. Платон закрыл корзину, выпрямился и долго наблюдал, как предприимчивый комар, усевшись на его большой палец, сначала несколько раз ткнулся носиком, примериваясь, а потом нашел нужное место для сбора крови и застыл, накачиваясь.

Чувствуя чудовищную вялость после сна, Платон хотел прогнать комара, но тот, зачумленный, вероятно, его тяжелой кровью, не пошевелился. Пришлось раздавить. Не зная теперь, что делать с пятном крови и выпачканным пальцем, Платон, оглядевшись, вытер свою кровь из раздавленного комариного брюха о пижамные брюки – темно-синие, в серую полоску. Теперь ничто не отвлекало его от корзины. Он опять открыл плетеную крышку, достал коробку и осторожно приоткрыл ее.

Тараканы. Несколько десятков тараканов. Больших.

Вернув коробку в корзину, Платон побрел к фонтанчику и долго стоял там, вздрагивая от сырости и чувствуя, как брюки намокают снизу от травы. Вдруг он заметил, как что-то блеснуло возле девочки в цветке. Ни о чем не думая, Платон шагнул на клумбу, царапаясь о шипы роз, поднял руку и вытащил небольшое зеркальце. В нем он увидел Гимнаста – позади себя далеко на газоне. Вот Гимнаст взял корзину. Несет ее к оранжерее. Вот он входит туда. Высовывается. Осматривается. Заметил Платона на клумбе.

Выйдя на газон, Платон сбросил мокрые шлепанцы и пошел босиком. Эти тараканы, несомненно, уже выпущены в оранжерее. Может быть, их уже пожирает племя маленьких богомолов. Это все понятно. Непонятно одно – как он сам дошел до такого странного непротивления? Посторонние люди в его квартире, пианино с замками, три сотни богомолов в оранжерее... Предчувствие беды опять стиснуло сердце, но дождь-туман сразу же расслабил эту хищную хватку, обволакивая все собой, как ватой.

Платон пошел к дому. Спать.