Придет вода

Выступали «отцы»: Кинчев, Сукачев, Воронов… Наши любители рок-тусовок пока, кроме обещаний типа «надо бы собраться», ничего не дали. Видимо, тяжело подряд, недавно в «Пионере» поминали Диму Селиванова.

Новосибирск, 1994 г.

Я ОСТАВЛЮ СВОЙ ГОЛОС

Памяти рок-певицы Янки Дягилевой, ушедшей из жизни 9 мая 1991 года

…Домой! Сколько секунд было больно?

Как долго можно стоять на бритвенно-острой грани, врезаясь все глубже? Истекать кровью. Исходить плачем. Плясать в огне, балансировать между двумя покоями — холодной землей жизни и холодным небом смерти. Иным это досталось от природы… Шаг влево, шаг вправо — стреляют без предупреждения. На таких высотах, в таких глубинах роковое томление души и тела неизменно разрешает суицид. Вопрос лишь в первенстве — основной вопрос философии. Но разве важно, в какие двери вагона выходить, шаг влево, шаг вправо — станция все равно одна. Приехали.

Мы любим могилы. Асфальт под окном. Крюк в потолке. Нимбы, иконы. Мы понимаем этот язык. Но поймем ли мы тех, кто сделал то же самое, сошел с острия, но в другую сторону, оставив свое тело тем, кто любит это тело, свой голос — тем, кто любит этот голос? Просто тело. Просто голос. Просто другая жизнь. Пусть будет так. Никто не отступил, никто не предал. На таких высотах, таких глубинах мало воздуха и много боли. Сколько кому отпущено сил? Как долго можно стоять на бритвенно-острой грани, врезаясь все глубже? Истекать кровью. Исходить плачем. Плясать в огне. Какой конец лучше? Вздор, все едино. Но оставайтесь живы! Просто тело. Просто голос. Пусть будет так.

Не стреляйте!

Д. Иванишен «Утро», Воронеж, май 1993 г.

ЗИМА ДА ЛЕТО ОДНОГО ЦВЕТА» — ЭТУ ПЕСНЮ НЕ ЗАДУШИШЬ, НЕ УБЬЕШЬ…

Яна Дягилева… Господи, а ведь ее мало кто знал! Не говоря уже о том, что основной околомузыкальный контингент вообще не мыслил, что какая-то сибирская девчушка почти в каждой песне на глубоком срыве вносит свой социальных протест в нашу мертвую жизнь. Еще бы, ведь куда лучше слушать и тащиться, как удавы по стекловате, от всеневозможных киркорово-белоусово-апиных и, пританцовывая, шептать в экстазе: «Вот где кайф, вот где оттяг!» Это их беда, это им «зачтется»…

А Яна была действительно настоящей жизнью — предельно сжатая, честная и горящая, крайне категоричная в своем восприятии окрестного «за калиткой беспредела» и несправедливости:

Деклассированных элементов первый ряд.
Им по первому по сроку нужно выдать все:
Первым сроком школы жизни
будет им тюрьма,
А к восьмому их посмертно
примут в комсомол…

Трудно писать о ней. Очень трудно. Нужно слышать этот пронзительный — порою до убийственной монотонности — крик, то напряженный, будто высоковольтная дуга, то выдыхающий, будто болезни заговаривающий, такие страшные и в то же время большие слова, от которых не находишь себе места (если, конечно, совесть свою не пропил и не продал):

Нелепая гармония пустого шара
Заполнит промежутки мертвой водой,
Через заснеженные комнаты и дым
Протянет палец и укажет нам
на двери отсюда!

От всей этой сверкающей, звенящей и пылающей х..ни

ДОМОЙ!

И дальше вопль такой цельной, нерасплесканной и неистовой любви к ней же — жизни, хоть и безрадостной, когда прозябаешь «в забинтованном кайфе и заболоченном микрорайоне, а в 8 утра кровь из пальца — анализ для граждан, а слепой у окна сочиняет небесный мотив, а голова уже не пролазит в стакан…» (песня «Ангедония»). Любви, которая все равно констатирует, что это уже изначальный конец, если:

Колобок повесился, скотина!..
Буратино утонул, предатель!..
Пятачок зарылся в грязь, изгнанник!..
Поржавели города стальные,
Поседела голова от страха…[3]

Янка плачет: «За какие такие грехи задаваться вопросом, зачем и зачем?», — прекрасно понимая, что «нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам и до ночи не вернулись в клетку». И, действительно, очень страшно засыпать в сказке, обманувшей Ивана-дурачка, когда Змей Горыныч всех убил и съел…

Мне рассказывали о первых янкиных московских «квартирниках», откровенно изумлялись: сколько же от «этой хрупкой девчушки» исходило энергии и мощи чувств. Даже несмотря на совершенно безысходное:

Собирайся, народ,

на бессмысленный сход,

На всемирный совет,

как обставить нам наш бред.

Вклинить волю свою в идиотском краю,

Посидеть-помолчать

да по столу постучать…

(«От Большого Ума»)