Придет вода

Мы под прицелом тысяч ваших фраз,

А вы за стенкой, рухнувшей на нас.

Они на куче рук, сердец и глаз,

А я по горло в них, и в вас, и в нас.

(«Они И Я»)

А ты кидай свои ножи в мои двери,

Свой горох кидай горстями в мои стены…

Кидай свой бисер перед вздернутым рылом,

А свои песни в распростертую пропасть…

(«Рижская»)

На дороге я валялась

грязь слезами разбавляла.

Разорвали нову юбку

да заткнули ею рот…

Славься великий рабочий народ!

Непобедимый могучий народ!

(«Гори, Гори Ясно»)

Кто не простился с собой,

кто не покончил с собой, —

Всех поведут на убой! —

На то особый отдел, но то особый режим

на то особый резон…

(«Особый Резон»).

Страшно? Страшно. А Янка дальше и дальше писала и почти всегда на жестоком напряге исполняла все те же песни — только безысходности в них становилось все больше, а энергии — все меньше: талантливой, истинно российской и потому неподдельно панк-анархичной, одержимой — увы — манией самоубийства. Ей кричали: «Берегись!», а она неуклонно стервенела — «с каждым разом, часом, шагом»:

Некуда деваться —
Нам остались только сбитые коленки,
Грязные дороги, сны и разговоры.
Здесь не кончается война,
Не начинается весна,
Не продолжается детство.

И вот открытое убеждение: не желая быть «под каблуком потолка и под струей крутого кипятка», одинокая в своей трагичной любви, в свои неполные 25 «потеряла девка радость по весне» и «у попугая за прилавком» купила «билет на трамвай до первого моста», откуда путь один — «в тихий омут буйной головой!» Ее сад, так рано начавший цвести, вдруг осыпался в одночасье.

Коммерчески успешно принародно подыхать,
О камни разбивать фотогеничное лицо,
Просить по-человечески,
заглядывать в глаза
Добрым прохожим…
Продана смерть моя. Продана…

* * *

Вечный огонь, лампы дневные,
Темный пролет, шире глаза,
крепкий настой, плачьте, родные,
В угол свеча, стон в образа…

От большого ума? От бесплодных идей? — Нет, от вселенской любви, от которой, как пела Яна, только морда в крови. Она ушла, она не хотела видеть, как:

Пауки в банке хотели выжить,

Через отрезок пустоты увидев солнце,

Во рту толченое стекло.

Пауки в банке искали дыры.

Чтобы вскарабкаться наверх, друг друга жрали…

А наше время истекло!

(«Пауки В Банке»)

Да, это время истекло! Плюс на минус дал освобождение, «слиняли празднички», ребенок в больнице «объелся белым светом, улыбнулся и пошел», подпав под транс суицида, из которого выход летальный — «в небо с моста»… А что мы? А на нас махнули: «чего б не жить дуракам, лепить из снега дружков и продавать по рублю? А я буду спать…» («Придет Вода»). За окном — столетний дождь и стаи летят. Может, простят?

…Трагедия произошла 9 мая 1991 года, когда Яна ушла из дома и не вернулась. Тело девушки со множеством ран было поднято со дна водоема… Хоронили Яну 19 мая на кладбище под Новосибирском, в густом березовом лесу. Когда закапывали маленький красный гроб, трудно было сдержать слезы, и шок растерянности широко орбитил глаза. Пили водку. Пели птицы. И вдаль неслась песенка — как одна чистая нота страдания, как открытая рана невостребованности, как прощение за нашу «злодейскую масть»: «убивать-хоронить-горевать-забывать» и прощание навеки: