Приди и помоги. Мстислав Удалой

Мстислав Романович напряженно думал, но старался, чтобы на лице не отражались его думы. Слабо верилось татарскому прихвостню А даже если и отпустят — каково будет возвращаться? Что это — спросят. — всех, значит, побили. а ты один уцелел и людей сберег? Отсиделся где-то? Впрочем, эта мысль была невнятной. Никто так не спросит А самая могучая мысль, которая все громче звучала в голове, была: жить! жить!

Он не был трусом, князь Мстислав Романович. Если бы татары продолжили попытки взять его холм, он отбивался бы, пока хватило сил. Он погиб бы — но не побежал бы и не сдался! Это он о себе знал твердо. И если не хочется умирать, то это не значит, что ты трус. Никому не хочется.

— Отпустит, говоришь? — переспросил Мстислав Романович, оборвав поток словес нежданного посланца. — И войско мое? Я без войска отсюда не уйду!

— И войско. А как же? И войско тоже, — зачастил Плоскиня, почуяв, что князь поддается. — Говорю же — они храбрых отпускают! Всех, кто им понравился, отважных, всех отпускают!

Тут Плоскиня слегка запнулся, поняв, видно, что чересчур загнул. Но Мстислав Романович не заметил оговорки.

— Вот ты, — смотрел он Плоскине в глаза. — Вот ты — русский ведь. Тебя русская мать родила! Вот мне скажи, им скажи — русским людям, — он кивнул на свое войско, застывшее в молчании. — Не обманут татары? Отпустят нас?

Плоскиня облегченно улыбнулся.

— Да что ты, кня-азь, — протянул он. — Они никогда не обманывают. Так и велели передать: выходите, мол, и поезжайте на все стороны.

— Ты крест носишь? Перекрестись!

Плоскиня живо омахнулся знамением, честно глядя на князя.

— Целуй теперь! Крест целуй!

Плоскиня не моргнув глазом вынул из-за пазухи крест на тонком кожаном шнурке и истово впился в него губами.

Услышав вздох, пронесшийся по его войску, Мстислав Романович поверил в то, что Плоскиня говорит правду. Он велел посланцу возвращаться к татарам и сказать, что пусть они дадут знак — и он сразу начнет разбирать укрепления и выводить людей. Плоскиня убежал.

Через некоторое время татары начали махать знаменем. Князь приказал всем выходить. Пожалел еще, что татары вряд ли разрешат взять с собой обоз, посчитав, что жизнь и без того ценный подарок, чтобы добавлять к ней что-то еще. Дебрь быстро разобрали. Мстислав Романович подозвал к себе князей Андрея и Александра — и вышел первым, с ними. От кучки татар, где развевалось их знамя, ему призывно махали. Там был. наверное, начальник татарского войска, тот самый Субудей, про которого тогда рассказывали послы.

Трое князей подошли к кучке начальников. Один из них, самый главный, как понял Мстислав Романович, ласково кивал, словно встречая дорогих гостей. Плоскиня стоял поодаль.

Князь обернулся к холму, чтобы посмотреть, как выходит из укрепления его полк. И в этот самый миг почувствовал. что его крепко схватили сзади, прижав локти к туловищу. Он дернулся — и увидел, что оба молодых князя тоже схвачены.

А на его полк, уже сошедший с пригорка вниз, налетела, будто из-под земли выскочив, татарская конница. Началась рубка.

Несколько мгновений Мстислав Романович смотрел, как гибнут его воины, потом заворочался в руках тех, кто его схватил и держал. Нашел взглядом Плоскиню. Тот, виновато ухмыляясь, развел руками, я-де ни при чем. И тут князь почувствовал не страх близкой смерти, в которой теперь не сомневался, а жгучий стыд.

Он прожил долгую жизнь. На его веку случалось всякое. Однажды вместе с князем Рюриком Ростиславичем разорил дотла Киев, напустив на древнюю столицу половцев. Всю жизнь потом раскаивался в этом поступке, замаливал грех как мог. Но такого давящего на душу и сердце стыда, как сейчас, никогда еще не испытывал.

Этот стыд не жег щеки, не выжимал из глаз слезу. Мстислав Романович был бледен. От этого стыда одно было спасение — смерть, и он умер бы, если бы встретился взглядом с одним из молодых князей или даже с каким-ни будь татарином. Он опустил глаза и молчал.

Он молчал, когда испуганные и возмущенные Андрей и Александр взывали к нему, говорили что-то. Он молчал, пока вырубали обманутое — им обманутое, а не татарами — войско. Вокруг звучал довольный татарский смех. Несколько воинов принялись копать рядом три неглубокие продолговатые ямы — как раз чтобы уложить в них троих людей с расчетом не закопать их, а придать телам устойчивую неподвижность. Его, связанного, уложили в среднюю из этих ям — самую широкую, ибо телом он был грузнее, чем оба молодых князя. На них, всех троих, наложили доски. Сквозь щели между досками смотрел он на небо и молчал. Потом небо исчезло — сверху постелили ковры. И потом, когда тяжесть стала усиливаться, давить и давить на лицо, на туловище, на пах и когда закричали и заплакали от боли оба молодых князя — он тоже молчал, лишь кряхтел, натуживаясь, пытаясь поскорее выдавить жизнь из тела.

Татарские начальники, севшие пировать на этих досках, веселились до вечера. И хотя стонов и криков из-под досок давно уже не доносилось, им все равно было весело. Они одержали великую победу! Они вообще были непобедимы.