Придирки оксфордского прохожего

Ловчий. Очень рад этому, ибо воистину жестоко проголодался. Что скажешь, учитель? Не наловить ли нам рыбы, да не заморить ли червячка? И взгляни-ка, вот тут есть какая-то песнь — я набрёл на нее, просматривая нашу книгу баллад, — которая, думается мне, удачно подходит и к новейшим временам и к древним видам.

Удильщик. Ну что ж, присядем. Заверяю тебя, что у нас будет добрый, достойный, здоровый, аппетитный ужин с куском солонины и парой редисин, которые я заранее положил в свой рыбный судок. А ты, покуда мы будем есть, исполнишь эту песнь.

Ловчий. Ну что ж, я спою; и полагаю, что она доставит тебе удовольствие, подобно тому как и твои замечательные рассуждения не окажутся мне бесполезными.

Ловчий исполняет песнь.

ВАКХИЧЕСКАЯ ОДА[156]

За новичка восемнадцати лет!
    За разменявшего двадцать!
Те, у которых усов еще нет,
     И те, что усами гордятся!
          Станьте-ка в ряд!
          Бьюсь об заклад,
Что вас не осудит взыскательный взгляд!

Выпьем за цензора — зоркость очей!
     (Точно так силлогизм — это сила!)
Выпьем за то, чтоб был щедр казначей!
     И чтоб лекция впредь не томила!
          Тьютор и дон —
         Вам этот звон!
Живите в легендах грядущих времен!

Пьем за Капитул, в ком музыки зуд!
     Хоть, к сожаленью, звучанье
Схоже со словом немецким «kaputt»,
     К счастью — не то окончанье!
          Любовь — это кнут,
         Смиряющий бунт:
Коль выложил пенни — выкладывай фунт!

Пьем за Совет, чей научный размах
     Бурю напомнит по силе!
Ими Крайст Чёрч приукрашена — страх!
     Жаль, что в неведомом стиле!
         Три «Т» — его знак:
       Так примем за факт
Талант, Тонкий вкус и, конечно же, Такт!

Удильщик. Благодарю тебя, достойный ученик, за это небольшое развлечение и за песнь, что так удачно была приноровлена стихотворцем и так хорошо продекламирована тобой.

Ловчий. Ух ты! Гляди, учитель! Там же рыба!

Удильщик. Так не тяни!

Немедленно тянут[157].

ЧИСТЫЙ ЧЕК Басня

«Ну, может быть, — сказал Сэм, — вы скупали дома, что, выражаясь деликатно, значит свихнуться, или вздумали их строить, что, выражаясь по-медицинскому, значит потерять надежду на выздоровление» [158].

«Пятичасовый чай» — выражение, которое наши «грубые предки» [159], даже те, кто принадлежит к последнему поколению, вряд ли бы поняли, настолько всецело оно принадлежит дням сегодняшним; зато уж ныне (вот сколь стремительно Прозябение Умов!) оно возведено в ранг отечественного обычая и по всеохватности возрастов и сословий, как и по способности лечить «все хвори, которым плоть обречена» [160], соперничает со знаменитой Великой Хартией Вольностей.

Так случилось, что одним из тех холодных мартовских дней, когда, поглядывая в окно, мы так упиваемся своим убежищем под кровом, я оказался в уютной гостиной моей старой приятельницы, сердечной и гостеприимной миссис Ниверс [161]. Её широкое добродушное лицо расплылось в радостной улыбке, лишь только я вошёл, и вскоре мы были захвачены тем изменчивым и лёгким течением беседы ни о чём, которое есть, возможно, наиболее приятная из всех разновидностей говорильни. Джон (прошу у него прощения — «мистер Ниверс», следовало мне сказать; однако он постоянно был упоминаем и призываем своей лучшей половиной как «Джон», поэтому его друзья стали уже забывать, что у него есть фамилия) сидел в дальнем углу, основательно подобрав ноги под самое кресло, с осанкой слишком прямой, чтобы обеспечить удобство, и слишком явно указывающей на общий упадок духа, чтобы изображать достоинство, и молчаливо потягивал свой чай. Из дальних помещений доносился будто рёв морского прибоя, вздымающийся и опадавший, внушая догадку о присутствии множества мальчишек; но я и без того знал, что дом [162] до краёв набит шумными сорванцами, переполнен высоким духом и распираем проказливой, но в целом весьма достойной командой из числа маленького народца [163].

— Ну и на какое же побережье собираетесь вы отправиться этим летом, миссис Ниверс?

Только я задал этот вопрос, как моя приятельница в загадочной улыбке поджала губы и закивала.

— Не понимаю вас, — сказал я.