Придорожная собачонка

— Зря вы сокрушались по поводу неудачного сына. Конечно, человеку солидному и трудолюбивому неприятно смотреть на лодыря, который не способен ничего заработать, только рисует какие-то картинки и всю жизнь сидит у отца на шее. Но если бы не он, никто бы сейчас не знал о торговце из Экса. Он прославил ваш род, ведь его признали гением. А если говорить о деньгах, то весь Экс, в котором дети швыряли в чудака камни, можно было бы купить за те деньги, что стоят его картины.

— Вам теперь хорошо так говорить. А я глядел на него и видел собственные слабости, которых стыдился. Я тоже, когда был молод, хотел только смотреть вокруг и сочинять стихи, но взял себя в руки и начал работать. Что мне его гений, если я не успел об этом узнать?

Он как-то даже нарисовал неплохой мой портрет, но еще тогда, когда был студентом. Потом одна только мазня. Ваши аргументы меня не убеждают, потому что блудный сын — это тяжкое горе, а если один из тысяч таких, как он, окажется на что-то годен, исключение ничего здесь не изменит.

Творчество

Мы преследовали какие-то цели, но они одна за другой исчезали, и теперь у нас нет ничего, кроме произведений искусства и преклонения перед их создателями.

Вкупе с печалью и сочувствием — ведь художник, поэт или живописец трудится и изо дня в день стремится к ускользающему от него совершенству, но результатом бывает доволен не дольше мгновения и никогда не уверен, что делает свое дело хорошо.

Многим достается такая же участь, как этому художнику. Ему были безразличны земные блага, он жил и одевался кое-как и знал одно святое слово: «работать». И каждое утро вставал за мольберт, работал целый день, а едва окончив полотно, задвигал его в угол, забывал о нем и утром начинал — новую картину с новой надеждой. Он провалил экзамен в Академию художеств. Любил мастеров живописи, старинных и современных, но не думал, что мог бы с ними равняться. Не выносил светской жизни, потому что она отрывала его от работы, и держался в тени. Жил с натурщицей, у которой был от него ребенок, а после семнадцати лет сожительства женился на ней. Салоны постоянно отвергали его картины. Он нуждался в подтверждении, что чего-то стоит, а когда друзья хвалили его, не верил им и считал себя неудачником.

Свои картины пинал и рвал либо раздавал. В старости сетовал на то, что жизнь не удалась, хотя продолжал писать ежедневно. Жил в своем родном городе, где его презирали и ненавидели неизвестно почему, ведь он никому не мешал, а беднякам помогал. Неряшливый, в испачканном костюме с оторванными пуговицами, он чем дальше, тем больше походил на пугало, и на улицах мальчишки потешались над ним. Звали его Поль Сезанн.

Этот рассказ может приободрить не одного читателя, поскольку речь идет об известном казусе: непризнанный гений, запоздало увенчанный славой. Однако зачастую рядом с нами жили неисчислимые тысячи таких же трудолюбивых и смиренных художников, имена которых сейчас ничего не значат.

Легенда

Собор был готический, но возведен в девятнадцатом веке и затем придавлен стоящими рядом небоскребами. Детский хор пропел «Kyrie» Гайдна и слова восемнадцатого псалма О небесах, проповедующих славу Божию. Затем поэты, один за другим, декламировали стихи своего умершего друга, подкрепленные двадцать пятым псалмом, просьбой к Господу принять к себе того, кто не сидел с людьми лживыми и не ходил с коварными. Читались молитвы, исполнялась музыка Гайдна, Пёрселла и Моцарта.

Немногие из тысячи людей, собравшихся в соборе, знали, почему именно так построена траурная церемония. Этот поэт был родом из страны, в которой сильнее, чем преступная тирания, его угнетали царящие кругом уродство и вульгарность. Окружающие воспринимали это как нечто совершенно естественное, он же, уязвимый и требовательный, скрежетал зубами от гнева, который не мог сдержать. Напрасно он пытался защитить слух от месива слов, усиленных громкоговорителями, от лившейся из них липкой музыки романтических композиторов и близких ей по духу цыганских романсов. Эти звуки ассоциировались у него с всеобщей дряхлостью, с грязью и вонью вареной капусты. Наконец, он нашел себе убежище на острове книг и пластинок, который выдумал вместе с несколькими друзьями. Они читали английских поэтов-метафизиков и слушали с трудом добытые пластинки с музыкой барокко.

Государство не любило поэта, поскольку явное его отвращение к окружающему трактовало на свой лад, политически. И он был изгнан. Свою участь он принял спокойно, потому что вдруг, впервые в жизни, очутившись среди людей, пейзажей, запахов, не вызывающих рвотных рефлексов, почувствовал себя хорошо. За границей он обрел большую славу и публично выступал в защиту поэзии и вообще любого искусства, утверждая, что во всей истории человеческих взаимоотношений эстетика всегда предшествует этике. Он не собирался возвращаться на родину, и то, что он упокоится на родине Вивальди, справедливо.

Среди людей