Придурков всюду хватает (сборник)

- Перестал, Господи.

- Вот и правильно, Вася. Никогда не жалей о времени, потому что оно всегда последнее. Это говорю тебе Я, Господь твой...

Когда-то у меня было знание, что бабочек гладить нельзя. Когда-то я знал, что бабочка умирает, когда остается без пыльцы. Но сейчас я гладил упавшую с неба бабочку, как свой собственный листок бумаги, скомканный оккупантами, а она сияла мне в ответ, даже и не думая умирать. И на ее лазурных крыльях все отчетливее и определеннее проступали очертания тайной территории Небесного Царства.

TOCCATA, OP. 11

Со временем, когда ситуация из дальневосточной превратилась в ближневосточную, я решил открыть второй фронт. "Это как второе дыхание", подумал я. Нет, я еще не был бездыханным трупом, я еще давал отпор тошнотворцам и их неограниченному контингенту, меня еще вдохновляли блеск и нищета партизанок и партизан, но второе дыхание уже со свистом и клекотом рвалось наружу. Особенно сильно оно рвалось при виде лояльных богдыханов, ведущих свой род от Каина.

- Знай наших, - сказал Каин, убивая Авеля, и я открыл второй фронт.

Конечно, я был разбит наголову, уничтожен и осужден мировой общественностью.

- На что вам, собственно, жаловаться? Какие у вас проблемы? интересовалась общественность, с удовлетворением наблюдая, как мне заливают в глотку свинец, отрывают уши и выкалывают глаза.

А я и не думал жаловаться, а даже с выколотыми глазами следил за мировой общественностью, представляющей из себя мужчину бальзаковского возраста, воняющего не переставая.

Вот так я дописался до "Человеческой комедии", а прочее уже значения не имело. Не имело уже значения, потому что ситуация из ближневосточной снова превратилась в дальневосточную, и театр военных действий пришлось закрыть на ремонт.

PIANO CONCERTO № 2 IN G MINOR, OP. 16

Когда птица всплеснула крылами, было уже поздно что-либо отменять. И что я мог отменить в своей жизни, кроме птицы? Я мог только заговорить зубы действительности. Да так заговорить, чтобы она раз и навсегда заткнулась и убралась восвояси, унося и свои висячие зады Семирамиды, и глазки, широко распахнутые для адюльтера, и голос, выносить который я не в силах. Но чего я боюсь? Я ведь боюсь только того, что голос ее у меня все равно где-нибудь под мышкой останется. Действительности, допустим, нет, а дурной голос визжит себе из-под правой мышки, требуя немедленно оплатить все счета на много лет вперед, а после этого съехать с квартиры на ближайшее кладбище. На то самое кладбище, где уже в который раз мертвецы объявляют забастовку в связи с тем, что новых покойников хоронят вдали от них, за кладбищенской оградой, не давая им между собой приятно общаться.

Меня, значит, тоже на кладбище не отправят, потому что я, во-первых, не хочу лежать в мешке из-под мусора, а во-вторых, вообще не хочу разлагаться. Пусть разлагается тот, кто согласен на это, а я, как несогласный, чаю воскресения из мертвых и жизни будущего века. С этими чаяниями, как вы понимаете, людоедскую веру действительности исповедовать не станешь. Той действительности, которую зовут Закидай Закидоновна. Что в таких случаях говорится? В таких случаях говорится, что покойник был прекрасным человеком. А что прекрасного в Закидай Закидоновне? Ведь она так часто доходит до исступления, что постоянно бьется головой о стены. От этих побитий у нее уже лоб медным стал, а ей все мало. У нее, можно сказать, мозоль на лбу, а она все колотится. И до того она поднаторела в этом занятии, что все ее извилины уже извиваются в висячих задах Семирамиды, а в собственной голове ни одной. И ничего не изменится, даже если она когда-нибудь решится подняться с четверенек и взять в свои лохматые лапы какое-нибудь орудие производства.

Мои соотечественники, например, прекрасно владеют буквально всеми орудиями производства, особенно топором. А все потому, что у них головы заспиртованы и все извилины в полном порядке. Гулять по этим извилинам сплошное удовольствие, поскольку в этих самых извилинах царит восхитительная чистота образов и немыслимая красота мыслей.

И любой Кащей, увидев тебя, уверенно фланирующего с яйцом и иголкой по его извилинам, начинает шевелить своими пьяными мозгами и просить только об одном, чтобы иголку, перед тем как протыкать ею яйцо, прокалили на огне для дезинфекции.

И вот разводится огонь, птица всплескивает крылами, и Кащей продолжает оставаться Бессмертным. Потому что эта другая действительность, ничего общего не имеющая с Закидай Закидоновной. И хотя я по своей природе противник любой действительности, мне та, где Кащей, все же ближе. Ведь даже если эта действительность перерубит, вынутым из-под исподнего, топором систему искусственного питания, которым сама вскармливала меня с детства, я успею сказать ей: "Спасибо, мать!"

FUGITIVE VISIONS, OP. 22