Придурок

Оказалось, они здесь тоже случайно, и я спросил, потому что молчать уже было неловко, а вовсе не оттого, что мне интересно это:

— Послушай, — сказал я. — Ты часто говоришь о боге, как о Боге. Это у тебя поэтический приём или ты действительно вверишь в него?

В подъезде было пусто и были высокие потолки в перекрытиях этажей, и из-за этого слова его словно двоились, словно ещё кто-то повторял за ним слова его, только с коротким опозданием и на тон ниже… или — глуше. Он заговорил об этом, как об очень серьёзном для него. Он цитировал неизвестных мне авторов, а уж я-то считал себя человеком достаточно начитанным, но… и понимал, что о Боге серьёзно можно говорить только как о понятии, о категории философской. О некоей абстракции, как… как о добре или зле. Потому что образованный человек не мог в это верить! Это чушь была. Бог — экзотика. Красное словцо, предмет размышлений академических, но никак не жизнь. И без него на земле много ещё нерешённых проблем. Я-то знал тогда очень точно, что Бога нет, а у него получалось, что гармонии без Бога быть не может, но ещё, казалось, что он подразумевает, словно ещё чего-то… что что-то ещё существует… что-то таинственное и большое — непонятное… что-то находится ещё выше Бога… Чушь! Чушь!.. Прошло больше тридцати лет, и многое произошло, и его в этом мире уже нет, но я так и не умею вспомнить и додумать то, что говорил он тогда в гулком подъезде… Он о Боге думал, а мы в то время — нет. Может, потому, что у него уже была судьба?.. А я?

Я просто жил, приспосабливая реальность под себя, как мне думалось в то время. Или всё было наоборот…

Мы с Мариком проводили его до Пестеля, а потом шли обратно.

— Он ни на кого не похож, — сказал я, чтобы не молчать.

— Конечно! — сказал Марик таким тоном, будто это его в том заслуга была.

— Может, это «Кресты» организовали так его ум… или ссылка… — говорил я, хотя… хотя, откровенно говоря, мне не было до этого дела, меня это не грело. Его поэзия оставалась для меня холодной. И ещё я знал, что мы никогда бы не могли говорить на равных, почему-то…

И сейчас, вспоминая, я думаю, что мудрость это не продукт возраста, а продукт неустроенности и страданий. Так было с Дмитрием Лихачёвым, так с Солженицыным, так выделялась на общем поэтическом фоне Ахматова, так выделялся Пастернак. Неустроенность ведёт к раздумьям… Неустроенность создаёт характеры.

Как давно это было!

Мы маялись с Проворовым у подъезда Бэлкиного, мокрые и мёрзлые, когда Софочка Страхман подхватила нас под руки и потащила по широким лестницам вверх, а сзади нас будто пыхтел и дурашливо причитал её Аркаша:

— Софочка, ну что же ты меня бросила?.. Софочка!..

— Меня умыкнули, Аркаша, — дурачилась в ответ Софочка. Вообще-то, он всегда был скован, и всегда был готов покраснеть от любой неловкости.

Однажды к нам в комнату поселили на день командировочного немца-аспиранта, и вечером мы притащили бутылочку водки и «хвост селёдки» с лучком и чёрным хлебом. Мы выпили сперва по одной, и немец сказал Аркаше:

— Юдэ?.. — такое мы услышали впервые, и показался вопрос груб и бестактен, а Аркаша покраснел волной: с шеи катилась краснота вверх к щекам, ушам, лбу, — а вслед за ней катилась волна мертвенной белизны…

Немец ни шиша не понял и ещё раз настойчиво переспросил: — Юдэ?

— Еврей, — сказал мёртвый Аркаша.

— Йа, йа, — обрадовался немец от того, что его поняли.

Из наших знакомых у Левицкой был ещё маленький, очень корректный и до глубин интеллигентный наш будущий гений Ося Скаковский, были и ещё какие-то люди, которых я не знал, и Иосиф был уже здесь. Он был в пиджаке сером, был лицом худ, и в нём, в этом с заострённой челюстью лице, никак нельзя было предположить, угадать будущую породистость его лица. Что удивляет меня ещё, так это то, что потом Проворова два раза спутают с Бродским, хотя в лицах их не вижу я никакого сходства, разве что лоб большой, словно созданный для мыслей, да залысины, увеличивающие впечатление от лба, да ещё похожи они были плешинами изрядными. Вот и всё сходство.

Но, вообще-то, есть ещё большая странность: Петра часто принимали за других людей, обращались, как к близкому знакомому совершенно незнакомые ему люди. То, что с Севастьяновым путают его последние годы — это понятно, есть всё же сходство, но вот то, что однажды было, это необъяснимо.

Он только приехал поступать в институт, приехал под вечер и ночевать вынужден был на Московском вокзале. Вещи его были в камере хранения, и он свободно прогуливался и шёл тогда с левой стороны вокзала к перронам. Никого не было здесь, но была здесь будочка буфета, и окно в этой будочке светилось. И какая-то женщина говорила в это светящееся окно:

— Ну, пропилась я, пропилась… — а потом обернулась и сказала мимоходом:

— Здравствуй, Илюша. — И опять повернула распухшее своё, своё в жёлтых, и синих, и в красных пятнах от побоев, своё распухшее от пьянства, своё незнакомое совершенно лицо, повернула его к буфетчице, продолжая свой разговор…