Придурок

Этот разговор будет продолжаться и дальше, на разных этажах, в разных курилках и на разных лестничных площадках. Этот разговор будут продолжать ещё лет двадцать разные люди, а потом разговоры эти на годы прекратятся, чтобы потом возобновиться вновь… Ну что ж поделать: жизнь течёт, она продолжается. А мы не на её пути, мы в её потоке. Как всё и как все.

— Ошибочно думать, что может что-то решить революция. Революция — всегда убийство и кровь. И Гражданская война. Революции — в столицах, а кровь потом по всей стране. И во Франции, и в Америке, и в России — везде кровь. Жень, скажи.

— Да, Революция и кровь всегда синонимы. Но и вся история человечества — постоянно льющаяся кровь. Вся история кровава.

— Я думаю, разумный человек, если он человек разумный, должен идти по пути эволюции, — говорит Проворов. Лицо его покраснело, и он чувствует возбуждение, примус тот чувствует в голове своей, как тогда, когда… когда… когда? — ну, когда Зельдович к нему попал в руки.

— Весь разговор наш неспроста, — говорит он. — Николашка, Ленин, Революция, Гражданская война, Сталин, Хрущёв, Братская ГЭС — всё это: наш эволюционный путь.

— Скорее ошибка. Историческая ошибка, а не эволюция. Нужен исторический возврат.

К чему? Ходынке? Безвременью распутинщины. «Бесценный друг мой, Алина»… Мировая война… Куда вернёмся? Наши мысли с тобой о будущем, а не о прошлом. И думаем мы о будущем так, потому что и Сталин у нас был, и хрущёвская оттепель была. Из оттепели и мысли появились, и литература. Смотри, как Катаев писать стал. Таких вещей, как «Трава забвения», как «Святой колодец» раньше и предположить невозможно было. Мысли на пустом месте не родятся. Для их рождения предыстория и побуждения необходимы. А это и есть эволюция.

Что-то мне дурно стало, что-то нехорошо от неожиданных этих слов, которые не могли… которые я никак не мог ожидать от молчаливого, мурлыкающего свои мелодии, Проворова. Он не мог так думать. Не мог. А может, он и действительно превращался иногда в Деда. Может, это вовсе не шутка Серёжки Казакова, которую мы как-то подхватили?..

Нет, нет не то!.. Не от того мне дурно стало. Это… это чувство такое появилось, словно тревожное и неизбежное приближается. Приближается и давит уже. И деться от него некуда. Потому что уже что-то случилось. Что?

Твой Хрущёв «хрущобами» славен да кукурузой, которую даже в Мурманске выращивать пытались.

— Гриш, ты же историк! Что же историю свою ругать? Она такая есть, какая есть.

— Я не историю ругаю, я о человеческой глупости говорю.

— А я об эволюции опять, об эволюции сознания. Но… о Хрущеве. Он, как царь-освободитель, как Александр II… Он паспорт крестьянам дал. И они (теоретически, правда) получили право передвигаться по стране. Денежную оплату ввёл.

— Это не оправдывает социализм, — говорит Гришка.

— Да при чём тут социализм? Не в названии дело. Ленинская страна не похожа на сталинскую, страна Хрущёва на страну Сталина, а брежневская — опять иная. Не в названии дело. В сути. Хрущёв не стал взрывать страну революцией, ему это вовсе не надо было, он денежную оплату труда в колхозах ввёл, и сразу всё изменилось.

— Что?

Гришка плешивый, но волосы вокруг плеши такие белые, что теряется граница, непонятно совсем, где волосы, а где плешь уже. Волосы у него именно белые, а не седые. Такие, наверное, у альбиносов бывают, и лицо такое же маловыразительное, а глаза умные, про такие говорят, зеркало души. И по ним видно, что неспроста он произносит все эти слова, что «Париж», «свобода», «джинсы» — так нелепо объединённые в одной фразе несут в себе совсем иной смысл, чем тот, который может услышать в них человек поверхностный и ироничный. Гришку надо знать. Его томит отсутствие жизни. Ему хочется воплощения, но вдруг его не будет. Вдруг та энергия, что заложена во мне, пропадёт даром… Собственно, то же самое думаем и мы, из-за этого в нас и сидит сплошное отрицание. И мы, что-то узнав о прошлом, думаем, что мы-то отцов поумнее. — Что там изменилось?

— А вот послушай, — говорит Проворов. — Ты историк и тебе это знать стоило бы. Крестьянам оплачивали их труд натуральным продуктом. Тем, что они в поле производили: зерном, картофелем, овощами, а мясо они для себя только на собственном дворе выращивать могли. Так вот, они получали натуральный продукт, а налоги государству должны были оплачивать деньгами, а где их взять? Вот и шли на колхозный рынок торговать, а горожанин их за это спекулянтами обзывал. А «хрущобы» — это, опять же, отдельная история. У нас в 51-м только три жилых кирпичных многоэтажки было: два правительственных дома, да наша «сороковуха», в нём гастроном номер сорок на первом этаже был. И это всё. Остальное — бараки да деревянный частный сектор. Когда же «хрущевки» пошли, город мгновенно вырос. А денежная оплата труда колхозников, это, считай, бескровная революция.

— Ты откуда знаешь всё это, Дед? — спрашивает Женя.