Придурок

И он уставился в горизонт Дыры в груди уже не было, и не было холода от воздушного потока, который врывался в эту дыру. Там, на том месте было тяжёлое сердце. Которое безнадежно томилось, потому что время застыло.

В горизонте было облако, и ещё одно облако, и краем глаза он видел слева ещё, но разглядеть их или повернуть голову он не мог, каждое его движение стерегла тревога. Он падал долго, и он закрыл глаза, чтобы не видеть пустоту, в которой не на что опереться.

А потом он почувствовал тепло под ногами и глянул: земля с размаху летела на него и хотела ударить. И он не уберёгся, потому что она ударила его по ногам, которые он едва-едва успел подготовить, чтобы хоть как-то смягчить этот удар. А потом он свалился, а потом его тащило, но не долго, потому что он встал на колени и погасил купол…

Он был в поле за аэродромом. Здесь были глухие звуки, которые едва прорывались сквозь заложенность его ушей. И эти звуки означали жизнь. От земли шло родное тепло.

Он расстегнулся, а потом долго писал на траву и на тёплый ветер.

Про свой прыжок он никому не рассказывал, но значок парашютиста на грудь нацепил. Этот значок символизировал доблесть, которой, наверное, в нём не было. Но кто знает, кто знает?.. Значок изображал из себя парашют на синем фоне, а под ним крепился ромбик, на котором была цифра, обозначающая число совершённых прыжков. Нам всем дали ромбики с цифрой три, потому что ромбиков с цифрой один просто не было. И мы никогда и никому не говорили, что прыгнули только один раз.

Да…

Но это уже история, которая произошла с Петром, а тогда, в общаге в Лефортово, отец пришёл на другой день, и они отправились с будущей его мамой в ЗАГС и расписались. И в тот день к ним пришёл Степан, его дядя Степан, его папин брат, которого он никогда не видел и которого он никогда уже не увидит, потому что он погиб на войне, на той, на Отечественной. Он пришёл с бутылкой водки, а у них была картошка и селёдка с луком, и это была их свадьба. Папы и мамы. И там началась его жизнь, потому что она могла начаться только с того момента, когда встретились и объединились эти два человека. Это его Родина появилась тогда на земле.

Это было так давно…

Когда же это было?.. Интересно, когда?

Верно до сорокового. Потому что в тридцать девятом была Финская война, и отца призвали. Он должен был уже явиться на вокзал с вещами. И он на вокзал пришёл, но в военкомате подстраховались и вызвали призывников из запаса на двоих больше. Так отец не погиб в Финскую, а все, кто с ним в тот день призван был, все с того эшелона погибли. Все.

— Я домой прихожу, а Томка меня не ждёт. Томка с подругами лясы точит.

Значит, поженились они где-то в тридцать девятом. И распределение получили в Загорск, а потом была эвакуация в Вятские Поляны, а потом в Ижевск, где делались автоматы ППШ, так необходимые фронту. Там и родился у них Проворов. Но уже после войны. Что называется, на радостях и родился. А Виктор раньше, ещё в Полянах.

В коридоре хлопнула дверь: это общежитие начало просыпаться.

Коля приподнялся с кровати:

— Ты что, не спал? Не спишь, так другим не мешай, — будто он и вправду мешал кому…

За окном был синий рассвет. Вдали, за пустырём у проспекта горели жёлтые фонари и светились окна, свет их расплывался и мерцал в утренней синеве, потому что моросил мелкий дождь и сыпал свои капли на мокрый, но ещё белый, снег.

Спать не хотелось. Сна не было. Ни в одном глазу.

Проворов перебрал все свои листы, прочитал их, и ему понравилось. Ему всё понравилось, но это было вовсе не то, что хотел он описать. Это было не о том. Вернее сказать, о том, но это была предыстория, что ли, а история должна была бы начаться после, а когда? Где должны были начаться его рассуждения о том, что Йошкар-Ола — это вроде и страна другая, чем Питер, чем Москва — тем более…

И… и когда он писал, его не волновало, что он не думает о плане…

«Да-да, так и нужно: писать, как на душу ляжет, а где начнутся рассуждения эти, так это и потом придумать можно. Придумать, когда текст сам тебя подведёт к рассуждениям, когда это тексту самому понадобится… когда он сам живым станет… когда оживёт и потребует сам».

Конечно же, он знал, что сказать собирается, но это должно произойти после, потом, когда он вспомнит или придумает про родителей больше. Это будет потом.

«Да-да, какая странная мысль пришла мне в голову: я теряюсь, я не знаю, вспомнил ли это, то, что записал, или всё это выдумано мной. Было? Не было? Реально? Я уже не различаю грани. Ведь что-то я придумал. Вот это хотя бы. Как «долго писал на траву и тёплый ветер». «На траву и на тёплый ветер» — это появилось уже, когда я текст писал, и это вышло так реально, что я почувствовал облегчение, как после того мучительного падения с неба, и увидел те счастливо искрящиеся, радостные брызги на ветру. Где тут реальность, где выдумка?..»

Но он же не выдумал вовсе, это сказалось само, словно он заново пережил всё. Заново. Оттого и сказалось, что оказалось пережито. Заново.