Придурок

Знаете, Пётр полностью согласен был с отцом. Всё, что отец говорил, было абсолютной правдой, но к Петру-то никакого отношения не имело, потому что Пётр талантлив был! Он это знал, словно знак от кого получил. От того, кто знак такой подать может. Не словом, а прямо в сердце скажет. Это не так, что проснулся такого-то числа, и тебе произнесено было: «Ты судьбой отмечен!» Кто ж так произнесёт?.. Нет, не было дня такого с таким-то числом, а просто явилось исподволь и ниоткуда знание, что он меченый, что у него судьба. Что уже пришло такое время. И сперва он не очень-то понял, потому что радость вдруг ни с того и ни с сего получил и надежду с ожиданием: вот, вот оно придёт сейчас!.. А оно и не шло. И не сразу осознал, что это метка только пришла. А всё остальное от него зависит, и ни от кого более. Всё остальное ему доверено было сделать. Лично, без подсказок. Самому.

Прав. Ох, как прав был отец, когда говорил не смеясь, а на полном серьёзе:

— Судьба судьбой, но не спеши ты жизнь свою сломать. Сломаешь просто не исправишь, — говорил отец.

И о лакейской сущности литературы современной, и о лакейской сущности журналистики правду отец говорил, но не у всех же так. Конечно, литераторы и журналисты говорят власти то, что она хочет услышать. Услышать о себе и об обществе, которое этой власти служит. Конечно, так не принято говорить, принято льстить людям, чтобы они себе чем-то другим казались. Нужно было произносить наизнанку: власть народная, она на благо «простого» народа создана, она народу служит. И в это всем надо верить. Поэтому говорить надо почаще, напоминать про социальную направленность власти. Но есть же мастера: Юрий Рост, Анатолий Аграновский, Голованов, Песков… Правда, единицы это, но есть. А среди писателей и того больше. Люди уже научились мимо соцреализма ходить. И сквозь.

В семье Проворовых не говорили: папочка, мамочка. Говорили: папа, мама, сын, сыновья. Сюсюканий не было никаких, и ложных слов произносить не принято было. Люся, жена Виктора, только за глаза говорила: мама, папа. А в глаза принято говорить было Тамара Николаевна, Алексей Пантелеевич, но душевности в их отношениях от этого меньше не было. А детей звали и жёстко: Виктор, Пётр, но чаще мягко: Витя, Петя. Это я к чему говорю? Я говорю всё это к тому, что Пётр Проворов с отцом себя чувствовал именно Петром, а вот с мамой даже не Петей — Ильюшей. Хотя она этого не знала. Просто у него в семье, а потом и в жизни, в основном эти два характера и были. Он их для себя именами разделил. Конечно, были в нём характеры и иные, с другими именами, но эти преобладали.

Ты профессию себе сперва приобрети, обеспечь себя приличным заработком, а потом рыпайся, куда хочешь. Я тебе не зря рекомендую быть инженером машиностроителем: железки всегда будут. Сто рублей, да будет тебе заработок. Во все временна. Ну а захочешь себя в литературе испытать, тогда уж и пытай.

— Поздно окажется.

— Поздно ничего не бывает, — уверенно сказал отец.

— Пап, мозги литератора и инженера по-разному устроены.

— Из другого материала, что ли? Что за секрет такой? Я что-то не слышал.

Если подумать, столько лет прошло с тех пор, столько лет!.. Вот уже и седина вокруг плеши, и борода твоя, Проворов, вся серебряная, и у самого давно внуки, а так хочется лбом бы ткнуться в родное плечо: «Папа, папа мой… мой папа!»

Папа, я тоскую по тебе!

Он тогда попытался объяснить отцу то, что и сам не знал: чем же мозги литератора отличаются от мозгов инженера. Но сказал, в общем-то, верно: методикой мышления, натренированностью и талантом. Только обозначил сразу, что талант разный бывает. Инженеру тоже талантливым бы быть… неплохо было. Чтобы работа интересной ему была. Есть же они, талантливые: Королёв, Туполев, Шухов. Не обязательно, раз талантливый, то обязательно Левитан, или Щепкин, или Толстой. Во всяком деле талант нужен. И в паталогоанатомии… За собой вот Проворов знал два таланта, о которых говорил иногда посмеиваясь, но говорил серьёзно, потому что чувствовал их за собой. Он очень любил точить карандаши, при этом ощущал какую-то почти болезненную, чувственную любовь, когда спускал тонкую кедровую стружку, оголяя грифель. Это дело могло бы быть для него главным делом. Честно, он так думал серьезно, но когда говорил, то глаза его смеялись, и никто ему не вверил. Всерьёз. А ещё он любил чистить ботинки. До глянца. Но я думаю, он просто, как всегда, проваливался в те моменты в свои извечные «мычалки»: он творил, когда карандаши точил или туфли чистил. Он творил. Что-то. О чём не знал. Да. И мы не узнаем…