Придворный

– Тот, кто полюбит, должен с самого начала целиком сообразовываться с желаниями любимой и по ним направлять собственные желания, так чтобы они стали слугами, а сама душа – послушной служанкой, не думая ни о чем другом, как только преобразиться, сколь возможно, в душу любимой, и находя в этом свое высшее счастье. Истинно любящие так и поступают.

– Вот именно! Высшим счастьем для меня было бы, если бы одна-единственная воля руководила ее и моей душой, – выдохнул Унико.

– Так и трудитесь над этим, – подвела черту синьора Эмилия.

LXIV

Тут вмешался давно молчавший мессер Бернардо:

– Без сомнения, истинно любящий сам, не нуждаясь в подсказках, направляет все свои помыслы на то, чтобы угодить и услужить любимой женщине. Но поскольку иной любящий подчас не может сам узнать всякий раз, чего требует от него это любовное служение, я считаю, что, кроме самой любви и служения, нужно подавать и другие знаки этой любви, столь ясные, чтобы женщина не могла притвориться, будто не понимает, что ее любят. Но делать эти знаки он должен так скромно, чтобы не казалось, будто он невысоко ее ставит. И раз уж вы, синьора, заговорили о том, что душа любящего должна быть послушной служанкой любимой, сделайте милость, разъясните этот секрет; он кажется мне очень важным.

Мессер Чезаре улыбнулся:

– Если любящий настолько скромен, что стыдится дать знать о своих чувствах, пусть напишет.

– Нет, – сказала синьора Эмилия. – Если он так сдержан, как подобает, то, прежде чем дать женщине знать о своих чувствах, пусть убедится, что не оскорбит ее этим.

– Всем женщинам нравится, чтобы их умоляли о любви, даже если они намерены отказать в том, о чем их просят, – вставил свое синьор Гаспаро.

– Вы очень обманываетесь, – немедленно отозвался Джулиано Маньифико. – Я решительно не советовал бы нашему придворному поступать так, если он не уверен в успехе.

LXV

– Так что же ему делать? – спросил синьор Гаспаро.

– Если он хочет-таки написать ей или сказать, – начал Маньифико, – пусть делает это с большой умеренностью и осторожностью, чтобы первые его слова мягко коснулись ее души и затронули ее волю лишь прикровенно, оставляя возможность притвориться, будто она не понимает, что речь идет о любви. Тогда, если встретится препятствие, он оставит себе возможность отступить, сделав вид, будто говорил или писал с другой целью, чтобы не потерять хотя бы те простые ласку и привет, которые женщина часто дарит тому, кто, по ее мнению, принимает их как знак дружбы, – но отказывает в них, лишь только обнаружит, что их расценивают как знак любви. А слишком порывистый мужчина своей излишней самонадеянностью, спешкой и упрямством часто теряет такое дружеское расположение, и поделом: ведь любой порядочной женщине кажется, что ее мало ценят, если непочтительно ищут ее любви, еще не послужив ей.

LXVI

Поэтому, как я считаю, придворный, желая подать женщине весть о своей любви, должен больше показывать эту любовь своим поведением, чем словами, ибо, поистине, подчас любовное чувство лучше узнается в молчаливом вздохе, в почтении, в робости, чем в тысячах слов. Пусть глаза будут верными гонцами, носящими послания сердца, – ибо они более действенно говорят о живущей в нас страсти, чем речи, письма или другие вестники, и не только открывают мысли любящего, но подчас и возжигают ответное чувство в сердце любимой. Ибо животные пневмы, порождаемые в сердце и выходящие через глаза, попадая в другие глаза, как стрела в цель, естественным образом проникают в сердце, как в свое собственное жилище, где смешиваются с другими пневмами и, содержа в себе тончайшее естество крови, входят в кровь близ сердца, куда они проникли, разогревают его, делая подобным себе и готовым к восприятию образа, который принесли с собой{452}. И так понемногу, ходя туда и обратно путем через глаза к сердцу и нося трут и огниво красоты и грации, с помощью ветра желания они воспламеняют тот огонь, который столь сильно разгорается и не ослабевает, так как его постоянно подпитывают веществом надежды.

Поэтому глаза можно назвать проводниками любви, особенно если они красивы и нежны; черные, с их ясной и сладостной глубиной, или же синие; веселые, смеющиеся – или иные, с милым и проникновенным взглядом. И кажется, будто пути, дающие выход пневмам, столь глубоки, что в них видно самое сердце. Итак, глаза находятся в засаде, как солдаты во время войны. Весь вид красивого и соразмерного тела манит и влечет смотрящего издалека, пока он не подошел; но лишь он приблизится, глаза стреляют в него и парализуют, точно ядом, – особенно же когда прямо в упор выпускают лучи в глаза любимого существа, а те одновременно делают то же. Ибо токи встречаются, и в этом сладком столкновении один воспринимает качество другого, как это видно на примере больного ока, которое, если уставится на здоровое, передает ему свой недуг. Итак, мне представляется, что наш придворный в состоянии сообщить о любви своей избраннице таким способом.