Приемные дети войны

— Слушай и запоминай дальше. Ты будешь сопровождать меня в поездках, — часто затягиваясь, говорил немец. — Будешь посредником: я — крестьяне — ты. Перевод должен быть предельно точным. Иначе… Учти, мы умеем не только благодарить, но и наказывать. Поэтому работать придется… э-э, как это у вас говорят? Спустя рукава?

— Засучив рукава, — поправил Колька.

— Вот-вот, так и будешь работать. А сейчас… Сейчас иди — устраивайся.

8

В яру было покойно и сыро. Запахи жухлой травы и прелых сучьев поднимались вверх с сизоватым дымком костра, щекотали ноздри.

— Будем укладываться? — Володя вопросительно взглянул на Виктора.

— Ложись, дави медведя. А я еще покемарю у огонька.

Он подобрал по-турецки ноги. Вытащил из-за пазухи сигарету, воткнул в рот и, выпятив губы, чтобы не опалить бровей и ресниц, потянулся к огню.

— И чего это ты, как говорит мой друг Колька, за собственные деньги портишь свое здоровье? — спросил Володя.

— Э, здоровье! — Виктор сплюнул в костер и прислушался к шипению слюны. — К чему нам здоровье, когда жизни нет?

— Зря ты так.

— А по-другому, малец, нельзя! Жизнь — копейка, медный грош, дальше смерти не уйдешь. Думаешь, кто-то ценит твою жизнь? Немцы нас всех на большую дорогу выгнали. Пришли, заняли наш детдом, и сказали: "Вон, шантрапа!" Сколько теперь таких, как мы? Тысячи! И каждый не мамин, не папин. Черт знает — чей! Живет, как собака. И помирает, как собака. Какая в ней цена после этого — в жизни?

— Глупости все это.

— Сам дурак! — нехотя буркнул Виктор, выволок прутиком из-под раскаленных угольев печеную картошку. Покатал ее, обжигающую кожу, в ладонях. — Хочешь?

— Сам рубай.

— Позавидуешь тебе, малец. — Виктор аккуратно снимал сморщенную кожуру. — Я нажраться никак не могу, а ты…

— Я не голоден.

— Почему так? Никогда ты не голоден.

— Откуда я знаю?

— А я знаю, малец. Я, брат, через такую голодуху прошел, что, кажется, никогда не наемся.

— Я не отбираю. Ешь. — Володя подобрался к костру, чтобы было теплее. — Я не о жрачке думаю, о наших, чтобы они побыстрей накостыляли немакам и вернулись назад.

— Без нашей помощи не вернутся.

— Ишь ты, заговорил… Сам перед немаками пресмыкаешься. Морды их малюешь за кусок хлеба. А передо мной выпендриваешься, будто весь из себя партизан!

— Что? — Виктор тяжело заворочал языком. — Знаешь, что бывает за такие слова? Флясну по черепу — расколется!

— Не пугай! — словно незримая пружина подбросила Володю. Мгновение — и он на ногах. Кулаки сжаты и прикрывают челюсть и живот.

— Сядь, боксер. Не петушись, — пошел на мировую Виктор.

— А чего ты?

— Того!.. Тебе не понять — чего!

— Не мудри. Я не дурее тебя.

— Тогда слушай, и чтобы — молчок, — Виктор приложил палец к губам. — Да, я малюю фашистов. Да, заколачиваю на пропитание таким образом. Но это внешние приметы моей босяцкой жизни. А нутряные не для чужих глаз.

— Закрыть глаза? — насмешливо бросил Володя.

— Зачем же? Смотри. — Виктор вытащил из кармана лимонку из папье-маше. — А это ты видел?

— Пустышку твою? — Володя поиграл "Вальтером", демонстрируя свое превосходство над безоружным спутником.

— Эх, — вздохнул Виктор. — Глаза есть, да не тому достались. Лимонка моя совсем не пустышка. Соображай.

Виктор высвободил колпачок гранаты. Выбил на ладонь моток папиросной бумаги, плотно накрученный на деревянный стерженек.

— Тайник? — догадался Володя.

— Это покруче любого динамита будет, — с усмешкой сказал Виктор. — А ты мне пистолетиком хвастаешься.

— Покажи, что там…

— Там фашистские секреты! Вот что там! Думаешь, я — мастер моментального портрета — только заради пропитания рисую фашистские рожи? Выкуси и подвинься! Для меня это пропуск в их местонахождение. Вот и зарисовываю, что и где у них расположено.

Володя подобрался вплотную к Виктору. Стал всматриваться в разматываемую ленту, раскадрированную подобно кинопленке на прямоугольники с различными карандашными набросками и крохотулями — титрами.

— Помнишь? — спросил юный художник. — Застряли мы сегодня поутру у разъезда. Там еще водокачка стояла. Помнишь?

— Угу, — засопел Володя.

— А теперь взгляни сюда. — Виктор ткнул пальцем в рисунок. — Узнаешь?

— Вот это да! Водокачка! Разъезд! А рядом строительная площадка. И когда ты успел?

— Художник-моменталист! — горделиво представился Виктор, хлопнув себя в грудь. — Это что! У меня здесь — на карандашике — полевые аэродромы, ремонтные базы, наведенные немцами мосты. Теперь к фронту тащусь. Нашим передам, они немцам и споют заупокойную. А ты мне: "Жизнь — копейка, медный грош, дальше смерти не уйдешь".

Володя воспротивился.

— Это не я. Это ты.

— А что? Разве я не прав? — Виктор собрал в горсть шелуху от картошки. Высыпал ее на искрящиеся головешки. Всунул в рот потухшую сигарету. Раскурил о занявшуюся травинку. И довольный собой, заключил: — По ту сторону фронта — да! — жизнь моя, может, орденом обернется. А по эту? Поймают меня с моими картинками, и пой, ласточка, пой…

— Эту? "Жизнь — копейка, медный грош".

— Эту. "Дальше смерти не уйдешь". А нам надо бы дальше…

9