Приемные дети войны

— Оно и видно, старше своих лет стал, поди, — капитан Захаров загасил папиросу в пепельнице и потянулся к пачке "Беломорканала" за следующей. Но ухватиться пришлось за трубку полевого телефона — зуммер прожужжал совсем некстати.

— Слушаю!

Внезапно голос капитана приобрел какое-то новое звучание. Как показалось Володе, в какой-то степени радостное.

"Чему радоваться? Одних убили, других неизвестно за что — в тюрьму".

— Кто это был? — спросил, когда капитан Захаров положил трубку на рычаг.

— Комполка. Выезжает к нам для вручения наград. Приказал подготовиться к этому событию. Вот так оно, Володя, в жизни выходит… Иди, приводи себя в порядок.

— Что? И мне?

— И тебе.

— А что именно?

— На построении узнаешь.

— Но, товарищ капитан, голубчик! Что вам стоит? Скажите!

— Ладно уж… Медаль "За отвагу". Но молчок до построения.

— Слово!

— И еще… Об этом вообще никому! Это тебе как бы последний привет от Бориса Симоновича. Представлен к награде им, после того ночного рейда. Помнишь?

— Как не помнить? Но ведь…

— Арестовывает одно ведомство, награждает другое. Так и живем, как можем.

3

В штабной землянке Анатолий Петрович допрашивал полицая. Что конкретно выпытывал у него командир, Коля так и не узнал, ибо, когда вошел, допрос, по сути, был уже завершен. Теперь дело оставалось за приговором. И он последовал незамедлительно.

— Расстрелять!

Полицейский, выслушав приговор, криво усмехнулся.

— Ничего у вас не получится! — выпалил, понимая, что терять нечего.

— Ну?

— Цыганка мне нагадала: от пули я не умру.

— Повесить!

И опять полицейский усмешкой скривил рот.

— Цыганка мне нагадала сто лет жизни.

— Ах, вот оно что! — Анатолий Петрович с грохотом опустил кулак на стол. — Сто лет жизни ему, под расписку… А ты спрашивал у Алеся Гарного, сколько лет жизни ему нагадали? В нем жизни было заложено лет на сто с гаком. А ты? Ты его к стенке!

— Не самочинно. По приказу.

— И тебя… по приказу… Увести!

Еще не остыв от недавней вспышки, угрюмый, с глубокими тенями под глазами, Анатолий Петрович вбирал раздувшимися ноздрями воздух, словно не выпарился еще из землянки дух полицая, уведенного конвоиром. Наконец, будто только сейчас заметив Колю, сказал ему:

— Слушай, парень. Полицай показал: наша дислокация раскрыта, готовится карательная операция. Мы покидаем базу. Переходим в Черную Падь. Твоя задача: сообщить об этом Сцепщику. А его: встретить в условленном месте — он знает где — самолет с посланцами Большой земли, и препроводить их к нам. Понятно?

— Кто прилетает?

— Так тебе и доложили. Сцепщику скажешь: большие сошки! Из центрального штаба партизанского движения. Представители разведуправления. По депеше из Москвы — полковник Мазурков и радистка Маша. Так к ним и обращаться, и никаких лишних вопросов.

— Что-то нам предстоит?

— Я же сказал: никаких лишних вопросов.

— Можно идти?

— Валяй. Возьми с собой Гришу для подстраховки, и — вперед!

4

Игнатий Павлович Мищенко — седая борода, домотканая рубаха до колен, перевязанная веревкой в талии, круглые очки на носу — не спрашивал у связников пароль. Их — Колю и Гришу — он хорошо знал в лицо, как и они его, проходящего под кличкой "Сцепщик" в секретных донесениях партизанского отряда, направляемых в Центр.

Он провел ребят из сеней в горницу. Без лишних слов поставил на стол самовар с величественными медалями на медных боках. Угостил липовым медом: "Черпайте ложкой, мало не покажется", — призвал к порядку семилетнего внука Афоньку: "За что ты безответную кошку забидел? Зачем прищемил ей хвост в дверях, изверг?" И как бы между делом, за кружкой заварного кипятка, выслушал посланцев Анатолия Петровича, будто все для него равнозначно в происходящем: и визит партизанских разведчиков, и проказы Афоньки, и жалобное мяуканье кошки.

Со стороны поведение Сцепщика, прозванного так из-за работы на железнодорожной станции, могло показаться несколько странным. Но Коля с Гришей были его частыми гостями, а не сторонними наблюдателями. Они достаточно плотно изучили характер Игнатия Павловича и понимали, что он просто-напросто ко всему, что происходило в его доме либо вокруг него, относился уважительно и серьезно. Для него не существовало разделения по категориям масштабности на глобальное и незначительное, все было важным. Из-за этого, когда что-то шло наперекосяк — не по правилам, он впадал в угрюмое состояние и становился нелюдим. Но это случалось редко. Поскольку он, согласно собственному выражению, "прожил все свои годы по совести". А совесть ему попалась устойчивая, без послаблений и тяги к соблазнам.

— Встретим летунов ваших чин чинарем и сведем в Черную Падь, так и передайте Петровичу, — говорил он, отхлебывая чай.

— Передадим, — сказал Коля.

— Но и для вас есть дело по части душевного благополучия.

— Какое еще дело? — недовольно проворчал Гриша.

— А вот какое! На обратном пути, когда под утречко выберетесь от меня, заверните к нашим соседям.

— В Гиляево?