Приемные дети войны

До него доносились отрывистые фразы, суть которых оставалась где-то за пределами сознания.

Началась госпитальная жизнь: со строгим режимом, регулярными перевязками, обходами врачей и томительными бессонными ночами.

"Буду ли летать?" — неотрывно преследовала Грималовского тревожная мысль. И только теперь он понял, что подразумевал Варгасов под словами "полетим на Берлин". В них заключалась вера в жизнь, в то, что всем смертям назло они встретят конец войны. Ведь что может быть горше гибели в сорок первом, когда до победы еще далеко, когда в планшетках полетные карты родной земли?

И, словно улавливая его думы, Лобозов сказал:

— Эх, Толика бы сюда, певуна нашего. А то манометр оптимизма, Димок, на нуле.

Нежданно-негаданно к летчикам заявился комиссар эскадрильи Свинагиев.

— Духом не падаете?

— Духом? — переспросил Лобозов. И вдруг без передышки, словно боясь, что его остановят, зачастил: — Товарищ комиссар, помогите собрать весь экипаж. Привезите сюда стрелка-радиста Варгасова. Вместе воевали, вместе и лечиться будем.

— Вместе оно веселее, — согласился Свинагиев. — Добро. Будет ваш солист доставлен в целости и сохранности.

И действительно, через несколько дней в симферопольский госпиталь прибыл Варгасов.

Но наговориться друзья не успели: пришел приказ об эвакуации. Все раненые через Феодосию были отправлены в Керчь, а оттуда пароходом в Ростов-на-Дону. Но в это время немецкие войска захватили Харьков и повернули на Ростов…

Теплушки санитарного состава повезли бойцов в Грозный.

Санитарный поезд остановился в Батайске. Легкораненые высыпали на перрон. Вдыхая свежий воздух, устремились под раскидистые тенистые ветви пристанционного парка.

Внезапно тоскливо завыла сирена.

— Воздух! Воздух!

"Юнкерсы" выскочили из облаков и, натужно жужжа, закружили над вокзалом.

Варгасов рванулся было к двери вагона.

— Спокойнее, Толя, — остановил его Лобозов, — не торопись. А как же Дима?

Грималовский, пытаясь не выдать внутреннего волнения, просил:

— Бегите, ребята. Чего там. Я как-нибудь здесь пережду.

Его нога была в гипсе, а на костылях далеко не уковыляешь. Но хладнокровие на войне столь же заразительно, как и паника. Все они остались в вагоне. Над головой нарастал вой фугасок, бомбы рвались на путях.

И штурман ловил себя на мысли: "На фронте остался жив. Неужто здесь, в тылу, придется смерть принять? Нет, такого быть не должно. Слишком это жестоко". И, встретившись взглядом с друзьями, он понял, что и они думали о том же. И тогда, свирепея от собственной немощи и малодушия, он закричал лобозовское: "Песню!" И Варгасов, скрестив руки на груди, непроизвольно прикрывая недавнюю рану, запел, и Грималовский с Лобозовым подхватили родной сердцу мотив:

Любимый город в синей дымке тает,
Знакомый дом, зеленый сад
И нежный взгляд…

Они будто растворились в громе мелодии, потерявшей лирическую задушевность, но обретшей напор штурмующих батарей. А когда песня кончилась, с недоумением прислушались к непонятной тишине — что это? Оглохли от разрывов? Или бомбардировщики убрались восвояси?

За чудом уцелевшим окном была страшная картина: мертвые люди, разнесенные в щепы вагоны на соседних путях, с корнями вырванные деревья. И взгляд, обозревающий панораму разрухи, вдруг выделил согнутую фигуру женщины, причитающей над убитым ребенком. Осколок поразил мальчика в висок, и кровь, струйками стекающая на рельсы, перемешивалась с опаленной травой. Грималовский и его друзья долго не могли забыть этого жуткого зрелища. Прибыв в Грозный, летчики вскоре подали рапорт об отправке в часть.

К Грималовскому, недавно оставившему костыли, врачи были неумолимы. Все твердили о продолжительном лечении и советовали пока не вспоминать о фронте. А друзей его готовили к выписке. И тогда, негодуя на медперсонал, он заявил, что сбежит из этого плена.

Не выдержав "психической" атаки летчика, главврач сказал:

— Пиши расписку, что за дальнейший исход здоровья несешь личную ответственность.

— Есть писать расписку, — отчеканил он и радостно взялся за перо.

Не оградила, видать, эта расписка от вражеских пуль и осколков. Спустя два года — снова госпиталь, снова операционная. На этот раз — хирурга профессора Чековани…

Глава V

Кавказское солнце щедро заливало лучами окна тбилисского госпиталя.

В палату Грималовского ввалился Варгасов.

— Прибыл в ваше распоряжение, товарищ капитан, — шутливо отрапортовал он. — Если желаете, выступлю с концертом. — И, посерьезнев, спросил: — Солдатский телеграф донес, будто тебе сам профессор Чековани операцию сделал? Ну как? Ребята волнуются.

— Сам видишь. Рука по-прежнему висит как плеть.

— Эх, дела-передряги… — промолвил радист. — Лобозов географию изучает — бился в Испании, бомбил Румынию, а ты — хирургию. Скоро сам эскулапом станешь.

— Что поделать, — огорченно отозвался штурман. — Душа наизнанку вывернута. Такая глупая история — руку потерять… Если бы в бою…

— Не хандри, парень, — вмешался моряк Сергей. — Бывает и хуже. Ты еще вернешься в строй…