Пригород мира

В то время Павел не подвергал эти чувства серьезному анализу. Он жил и наслаждался каждым вдохом этой новой жизни. Он просыпался и хотел просыпаться, ибо знал, что каждая секунда его пробуждения отныне наполнена глубочайшим смыслом, исполнена великой радости. И на следующее утро, обыкновенный его завтрак, обычный остывший приторный чай, казался самым лучшим из всех его завтраков. Он знал, что где-то рядом теперь есть самая теплая улица с фонарями, где среди домов стоит самый красивый дом на земле. Единственная мелочь вызывала вопросы: откуда к нему явилась мысль, будто она знает, думает и чувствует то же самое? Сомнения в этом вопросе были настоящей пыткой.

Утром Павел проснулся как никогда бодрым, но после завтрака его ждало досадное недоразумение, он совсем забыл, что на дворе воскресение, и занятий в школе сегодня нет. Если раньше не представлялось сложным просидеть целый день дома, никуда не выходя, без особых занятий, теперь это стало настоящим испытанием. Пытаясь скоротать время, Павел привел в порядок свой гардероб, вычистил всю обувь, включая зимнюю, и даже навел порядок у себя в комнате. Все блестело, но на этом фантазия Павла закончилась, и он отчаянно захотел, чтобы в комнате снова был бардак. Уборка была единственным делом, которым он мог заниматься механически, не прерывая своих размышлений о Вере. Забвение Павел смог найти только вечером, склонив голову на подушку, тихо мечтая заснуть, чтобы скорее наступила новая учебная неделя. Он засыпал в ожидании чуда. В его жизни доселе не происходило ничего подобного, а все те сравнения, которые сами собой приходили на ум, даже близко не были похожи на чувства, которые теперь пустили корни в его душе.

Понедельник Павел встретил как настоящий праздник. Он проснулся за два часа до выхода, чтобы раньше прийти в школу, впереди было еще шесть дней учебы, а стало быть, минимум шесть возможностей для встречи. Павел робел перед одной только мыслью, чтобы позвонить Вере, поэтому искал непринужденного повода для общения. И, конечно, такой повод был – им было по пути до дома. Он пришел в школу раньше на полчаса, чтобы в тайне подсмотреть ее расписание. Здесь, правда, его ждало первое разочарование – одновременно у них заканчивались занятия только в пятницу. Да и тут было досадное недоразумение, которое Павел не учел, у Веры тоже были друзья, то есть те люди, с которыми она вместе уходила из школы.

К каждой пятнице Павел готовился, как к самому главному дню в жизни, в то время как остальные дни утратили остроту, погружаясь в непроницаемую тоску разлуки. Иной раз эта тоска казалась совсем невыносимой, например, когда он провожал Веру взглядом из окна третьего этажа. Хотя это была даже не тоска, что-то сжималось в груди Павла, в такие моменты он точно знал, что находится не там, где должен. Подобные переживания, как казалось Павлу, могли тянуться вечно, а иной раз время ускорялось, чтобы вдруг вновь замереть, когда они встретятся, и снова ускориться, когда они будут идти до дома или разговаривать под ее окнами. Каждая минута разговора с ней была для Павла дороже всего на свете. Ему казалось, будто Вера только и жила мыслью о прекрасном, что она сама была воплощением прекрасного, настолько она казалась Павлу наивной и невинной. В этом они, наверное, были прямыми противоположностями друг друга.

Современный человек живет так, будто его жизнь является астрономическим (и/или нравственным) центром вселенной, что его опыт является всеобщим и необходимым, а мысли обязательно проникают в самое сердце мироздания. Он давным-давно сросся с идеей, что объективно только та действительность имеет место, которая открывается его взору, и в которой он является непосредственным центром и источником всякого бытия. Ему уже не понять, что боль даже самой маленькой монады сотрясает целую вселенную. Со смехом смотрит взрослый на все коллизии первой школьной любви, он-то уже переболел, к любви у него иммунитет. А для маленькой души это первая неразрешимая проблема, самый тяжелый урок детства, никто и не узнает, с какими потерями дети возвращаются после школы. Взрослые уже позабыли, с каким страданием в жизнь вливается понимание необратимости, одиночества, взрослые уже не знают, каково дышать без этих цепей на груди, без этих вериг, приковавших человека к земле. Вольное детство на части разрывается от этих оков, для всех это нормально, только детская душа бьется от ужаса. Взрослость не помнит, какой ценой она покупает свое положение в обществе, и если б не было этого непонятного презрения к юношескому максимализму, если б не было этого непонятного забвения, зрелость, наверное, была бы невыносимой.