Пригород

— Понимаю… — Васька многозначительно подмигнул Прохорову. — Из тех?

Как-то, еще в мае, Прохоров, сам не зная зачем, захватил на одно сборище у  н о в ы х  з н а к о м ы х  и Ваську-каторжника, а потом целый вечер краснел за него, потому что Васька канал там за баптиста и, напившись, донимал всех пением молитв.

Прохоров не хотел отвечать, но его так и подмывало похвастаться.

— Из тех… — сказал он, важно надувая щеки. — И даже больше…

Прохоров сам не знал, что он хотел этим сказать, но, сказав, не стал поправляться. Многозначительно умолк. Если бы он посмотрел сейчас на Ваську, он, конечно же, обязательно пожалел бы о сказанном. Лицо Васьки сделалось вдруг некрасивым, даже отталкивающим.

Мучительная мысль, казалось, выворачивала его наизнанку. Лицо побагровело, широкие брови сдвинулись, а над ними морским — не развязать! — узлом сплелись морщинки.

Но Прохоров редко вглядывался в лица. Ему было некогда. Люди вообще существовали для него такими, какими он их придумывал себе. А Васька-каторжник давно был придуман им глупым и безобидным человеком. Так чего же еще узнавать в нем?

— Ну, я пошел! — сказал Прохоров и, махнув рукой, выскочил из автобуса.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

У сотрудников «Луча» с утра было праздничное настроение. В райкоме шло заседание бюро, редактор отсутствовал, и сотрудники напропалую манкировали своими обязанностями.

Улыбаясь подобно американскому миллионеру, Бонапарт Яковлевич заслал в типографию три полосы, на подходе была и четвертая; оставалось вставить материал о наставниках — и газета была бы готова.

Переговорив с Зориной — она должна была сдать материал о наставниках, — Бонапарт Яковлевич решил устроить себе перерыв. Он пошептался о чем-то с Угрюмовым, и вот они исчезли.

Вскоре пронесся слух, что в универмаге продают импортные детские комбинезончики. Редакция опустела. Все замужние женщины ринулись на штурм прилавков.

В отделе остались только Марусин и Зорина — самые молодые сотрудники.

Марусин не прочь был заглянуть в кафетерий, но ему хотелось соблазнить на кофе и Зорину, а она, как назло, уйти не могла. В ее материале, идущем в номере, не хватало выступления Наташи Самогубовой. Текст его должна была принести в редакцию Кандакова.

Зорина уже несколько раз звонила на фабрику. Там отвечали, что Леночка давно ушла в редакцию.

Зорина нравилась Марусину. Не сводя глаз с ее позолоченной солнечными лучами головки, он рассказал про старый, насквозь прогнивший дом, про ироничного ангела, живущего на потолке, про соседей.

Разойдясь, он начал изображать, как указывает Матрена Филипповна дворнику на пропущенную бумажку; горбясь, изображал, как курит в кулак, набыченно оглядываясь по сторонам, Васька-каторжник; после надул, как Прохоров, щеки, представляя важность и многозначительность. Потом на бис изобразил Пузочеса.

— О-о-у, у-о-о! — подвывал он и размахивал возле живота пятерней: то ли играл на гитаре, то ли чесал пузо.

Откидывая назад голову, Зорина хохотала, и глаза ее — обычно испуганные и грустные — радостно блестели.

Неожиданно зазвенел телефон. По-старчески мудро и безобидно щуря глаза, Марусин печально посмотрел на него, представляя, что так, должно быть, смотрит на телефон Яков Давыдович Кукушкин. Потом, мелко семеня, направился к нему и, не в силах выйти из избранной роли, дребезжащим голосом проговорил: «Вас слушают…»

Спрашивали Угрюмова.

— О! — сказал Марусин. — Угрюмова нет… Нет… Нет… Обязательно будет… Да… Да… Всегда рады слышать вас… Что вы! Что вы! Звоните скоро. Он обязательно будет…

И как-то картинно — по дуге! — положил трубку.

От смеха на глазах Зориной выступили слезы.

А Марусин вдруг стал серьезным.

— А вообще-то, — грустно сказал он, — я уже привык и к этому дому, и к людям… К своей комнатке с верандой привык, к мальчику привык, что у меня по потолку летает… Скоро дом будут сносить, а я и не знаю, как буду переезжать. Жалко…

— Ты — кошка… — сказала посерьезневшая Зорина. — Ты к месту привыкаешь. А я — собака. Я привыкаю к людям. Я… — она чуть покраснела. — Я и к тебе привыкла.

Марусин опустил глаза.

Зорина еще на первом курсе университета влюбилась в старшекурсника Кукушкина и сейчас, работая с ним в одной газете, растерянно краснела, когда Бонапарт Яковлевич заходил в отдел.

Так что, зная все это, Марусин мог бы не обольщаться добрыми словами Зориной.

Искоса, незаметно он взглянул на девушку. Она сидела сейчас, подперев ладошкой щеку, и задумчиво грызла карандаш. Мысли ее были где-то очень далеко отсюда, далеко от Марусина.

На мгновение стало досадно, но тут же, заслоняя досаду, возникла мысль, что ведь, в сущности, в нехитрую Людину схемку умещается все огромное человечество со всеми его скорбями и радостями.

Он засмеялся.

— Это правда! — сказал он. — Наверно, и правда, я — кошка. Иногда так и хочется замяукать. Ладно… — он встал. — Пошли лучше кофе пить.

— Ты смеешься… — сказала Зорина и опустила голову. — А я серьезно говорю. Не пойду я с тобой кофе пить. Мне надо статью про наставников сдавать.

И она снова, уже в который раз, набрала номер фабрики.

— Позовите, пожалуйста, Кандакову… — попросила она.