Пригоршня праха

Мыши немецкого производства размером с крупную крысу были весьма броско расписаны зелеными и белыми пятнами; у них были выпученные стеклянные глаза, жесткие усы и кольчатые бело-зеленые хвосты; мыши передвигались на скрытых колесиках, и при беге внутри корпуса у них звенели колокольчики. Доктор Мессингер вынул одну мышь из коробки, развернул папиросную бумагу и подержал игрушку для всеобщего обозрения в воздухе. Аудитория следила за ним затаив дыхание. Тогда он завел мышь. Индейцы заметно насторожились.

Лагерь располагался на застывшей, как камень, глиняной площадке, которая затоплялась при разливе реки. Доктор Мессиигер поставил игрушку на землю и запустил: весело позванивая, мышь покатилась к индейцам. На какой-то миг Тони испугался, что она перевернется или застрянет у какого-нибудь корня, но механизм работал отлично, и, к счастью, мышь не встретила на своем пути никаких помех.

Эффект превзошел все его ожидания. Сначала у индейцев перехватило дыхание. Затем раздались сдавленные, полные ужаса вздохи, потом пронзительный женский визг — и вдруг индейцы пустились врассыпную; еле слышный топот босых коричневых подошв по опавшей листве; голые ноги неслышно, как нетопыри, продираются через подлесок, ветхие ситцевые платья клочьями повисают на колючих кустарниках. Не успела мышь, звеня всеми своими колокольчиками, домчать до ближайшего индейца, как лагерь опустел.

— Фу ты черт, — сказал доктор Мессингер, — результат оправдал все ожидания.

— Во всяком случае, он их явно превзошел.

— Все в порядке. Они вернутся. Я индейцев знаю как свои пять пальцев.

Но к закату они не появились. И весь день напролет Тони и доктор Мессингер, обмотавшись сетками от кабури, провалялись в гамаках, изнывая от жары. Пустые каноэ лежали на глади реки; заводных мышей убрали в ящик. Когда солнце зашло, доктор Мессингер сказал:

— Пожалуй, надо развести костер. Они вернутся, как только стемнеет.

Они смели землю со старых углей, принесли сучьев, развели костер и зажгли фонарь.

— Не мешало бы поужинать, — сказал Тони. Они вскипятили воду и сварили какао, открыли банку, лососины и прикончили оставшиеся с обеда персики. Потом закурили трубки и натянули на гамаки противомоскитные сетки, И все это почти без слов.

Немного погодя они решили лечь спать.

— К утру они все будут здесь, — сказал доктор Мессингер. — Это славный народец.

Вокруг раздавался свист и хрип лесных обитателей; и с каждым часом, пока ночь переходила в утро, одним голосам приходили на смену другие.

В Лондоне занимался рассвет, прозрачный и нежный, сизо-голубой и золотистый, предвестник хорошей погоды; фонари бледнели и гасли, по пустынным улицам струилась вода, и восходящее солнце расцвечивало извергающиеся из водоразборных кранов потоки; мужчины в комбинезонах крутили жерла шлангов, и струи взлетали фонтанами и ниспадали водопадами в сверкании солнечных лучей.

— Давай попросим открыть окно, — сказала Бренда. — Здесь душно.

Официант отдернул занавески, распахнул окна.

— Смотри, совсем светло, — добавила она.

— Шестой час. Не пора ли по домам?

— Да.

— Еще неделя — и конец приемам, — сказал Бивер.

— Да.

— Ну что ж, пошли.

— Ладно. Ты не можешь заплатить? У меня совсем нет денег.

Они зашли после гостей позавтракать в клуб к Дейзи. Бивер заплатил за копченую селедку и чай.

— Восемь шиллингов, — сказал он. — И Дейзи еще хочет, чтобы ее лавочка имела успех. Это с такими-то ценами.

— Да, и впрямь недешево… Значит, ты все-таки едешь в Америку?

— Приходится. Мать уже взяла билеты.

— И все, что я тебе сегодня говорила, не играет никакой роли?

— Дорогая, не заводись. Ну сколько можно. Ты же знаешь, иначе нельзя. К чему портить нашу последнюю неделю?

— Но ведь тебе было хорошо летом, правда?

— Разумеется… Ну так как, пошли?

— Пошли. И можешь не трудиться меня провожать.

— Ты, правда, не обидишься? Придется делать большой крюк, и потом уже поздно.

— Как знать, на что я обижусь.

— Бренда, дорогая, ради бога… Зачем ты заводишься. Это на тебя непохоже.

— А я никогда особенно не набивала себе цену.

Индейцы вернулись ночью, пока Тони и доктор Мессингер спали; маленький народец молча выполз из укрытий; женщины оставили платья в кустах, чтоб ни одна задетая ветка не выдала их;) обнаженные тела бесшумно пробирались через подлесок, луна зашла, и тлеющие угли костра и фонарь служили единственным освещением. Они собрали плетеные корзины, свою долю фариньи, луки и стрелы, ружье и ножи; свернули гамаки в тугие тючки. Они взяли только то, что принадлежало им. И уползли, пересекая тени, назад во тьму.

Проснувшись, Тони и доктор Мессингер сразу поняли, что произошло.

— Положение серьезное, — сказал доктор Мессингер, — но не безнадежное.

IV