Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

Солнце заходит. Я тоже смотрю в окно и вижу, как в его лучах загораются, словно лампочки, цепи, огораживающие палисадники. Такое ощущение, что металлические раскладные стулья перед чьим-то домом тоже загораются, так они блестят. Слышен запах жареного мяса, он плывет за нами все время, пока мы подъезжаем к заведению Каналеса.

Теперь остается переехать только железнодорожные пути на Третью авеню, а там уж фабрика и «Ад». Когда отъезжаешь от Вестсайда, несколько миль не чувствуешь никакого другого запаха, кроме запаха апельсиновых деревьев. Мои двоюродные из Л.-А, когда приезжают к нам в Рио-Секо, всегда потешаются надо мной.

— У вас тут, слышь, одни ниггеры, — смеются они. — Ишь ты, часок прокатились — и прям как в Миссисипи каком-нибудь… Ни тебе клубов, ни дискотек, никакой жизни. Чего у вас тут есть? Только Джексон-парк да этот ваш «Ад».

Сейчас у заведения нет ни одной машины, земля там гладенькая, прямо как спортплощадка. У меня мать работает у Каналеса — они готовят мясо по-мексикански, со всяким там перцем и толченой кукурузой, и когда они это варганят, то по всему Вестсайду плывут такие классные, такие пряные запахи — просто закачаешься. Мама говорит, что мясо вообще-то дрянь, но раньше, когда я была маленькой, то ходила встречать ее после работы, садилась под забор, на самой жаре, и вдыхала в себя этот запах, который смешивался иногда с дымком, валившим из «Ада», где жарили мясо на вертелах. Дальше автостоянки мне ходить не разрешали: там выпивали, играли в карты, закусывали грудинкой, а то и дрались.

Дарнелл смотрит в ту сторону и посмеивается:

— Просекают деревенские, что сегодня в «Аду» нечего ловить. Боятся ребятки собственной тени, она у них тоже с миссисипским говорком.

Мы знакомы с Дарнеллом с пяти лет. Я тогда жила на Пикассо-стрит. Таким я его видела только три раза: когда на нашем выпускном вечере застрелили Макса, когда Дарнелл вышел из тюрьмы прошлым летом и теперь. Странно как-то, что не знаешь, о чем с ним говорить, а мы уже доехали до конца Третьей авеню, скоро подкатим к Вилле.

Все с Вестсайда зовут этот район Виллой, потому что раньше там, на холме, жили одни белые. На деле это Хон-квилл. Мы переехали сюда с Вестсайда, когда мне было девять. Тогда там уже жило несколько японцев, три-четыре мексиканские семьи, а после нас еще переехали с Да-Винчи-стрит Тайнеры да семья Орландо. Но это место все равно называют Виллой и еще потешаются над отцом, спрашивают: зеленее ли у нас трава и приходит ли к нам почта пораньше? Когда тайфун Санта Ана оборвал электричество, поправил нам это город в сто раз скорей, чем им, в Вест-сайде?

Апельсиновые рощи редеют. Третья авеню кончается, мы движемся мимо маленького парка. Там стоит с пяток машин, рядом за столиками потягивают пиво белые ребята, похоже, они торчат.

— Ну как, пустите присосаться? — бурчит Дарнелл. — Пустите прохладиться в парке с вами, а?

— Не заводись, — говорю я Дарнеллу. — От этого никому лучше не станет. Ты что, потом на психе порулишь в Вестсайд?

— А что еще делать?

Наконец он смотрит на меня, шрам на лбу у него вздувается и уходит под корешки волос. С самого начала у него с этим шрамом пошли истории. Они с отцом искали на свалке радиатор, он напоролся на какую-то жердь, и она рассекла ему лоб. Я отвезла его на «скорую», там нам пришлось сидеть и ждать. Волосы у него были все в крови, штаны грязные, я как-то пыталась их отскоблить, и тут врач забрал его к себе. Через пару минут Дарнелл выскочил от него: «Все, пошли отсюда». Он сказал, что доктор не поверил в жердь и все время смеялся: «Наверно, твоя баба огрела тебя чем-то тяжелым. Чем ты перед ней провинился?»

Я вспоминаю эту историю и смеюсь, а Дарнелл сразу начинает беситься.

— Давай зайдем ко мне, когда приедем, — говорю я. — Хоть остынешь.

— Не-а, мне как штык в шесть надо быть дома, обещал помочь отцу с большим грузовиком. Он должен вывезти хворост, который кто-то убрал со двора, потому что сезон пожаров.

Когда мы останавливаемся на последнем перекрестке перед моей улицей, радом с нами с ходу тормозит, а потом снова срывается с места какой-то парень. Дарнелл ждет, пока он проедет.

— Пусть беленький несется, как хочет, — говорит он. — Наверно, у него там на сиденье открытый ящик «Джека Дэниел за», а может, и наркота. Романтика!

Он подкатывает к подъезду, но даже не целует меня. Я думала, он, может, выйдет из машины и проводит меня до крыльца, а я, как обычно, встану на ступеньки выше его и буду там стоять и смотреть ему в глаза, трогать его брови, стараясь пригладить их.

Когда я стою у окна и смотрю, как машина Дарнелла отъезжает от нашего дома, подходит папаша.

— Где тебя носило? — спрашивает он. — Ведь никогда не придешь домой поесть после работы.

— Она не приходит домой в пятницу, Джон, тыщу раз тебе говорила. — Мама сидит за обеденным столом и перебирает фасоль, отбрасывая в сторону мелкие камушки. — Дарнелл же всегда забирает ее по пятницам, с тех пор как стал работать для лесничества.