Приготовительная школа эстетики

Собственно теоретическое содержание жан-полевской «Эстетики» в значительной степени условно. Так, фихтевские Я и Не-Я сейчас же обретают в его сознании внутреннюю образную жизнь^[29], становятся понятиями многослойными, многомерными и, с точки зрения смысла философии Фихте, совсем уж некорректно понятыми. Они наделяются внутренним свойством иронической аллегоричности — Я вдруг распадается на множество ипостасей, которые ссорятся между собой и разыгрывают фарс, отмеченный трагизмом эсхатологической окончательности^[30]. И так всякий термин! Он раскрывает свою образность и следует логике построения образа. Термин ничего не фиксирует и не может зафиксировать, потому что понятия такой философии неустойчивы, но притом и лишены средств для конструктивного осмысления своей неустойчивости. В результате Жан-Поль, внимательнейшим образом изучивший Фихте, читает его, заранее стирая грань между философским построением и драмой времени, критикует Фихте, казалось бы, изнутри его философии, но на самом деле, как философ культуры, проецирует его отвлеченные построения на идейно-психологические конфликты эпохи, стремится обнажить жизненные корни отвлеченных понятий. Жан-Поль прав и не прав: ему, критику фихтевского Я, фихтевского субъективного идеализма, известен стремительный генезис личностного начала в немецкой духовной жизни второй половины XVIII века, его психологическая почва. Абстрактно-философское Я происходит на его глазах из утверждающегося в самой жизни и обрастающего своей противоречивостью Я реальной личности, получающей уже возможность становиться личностью эгоистической и эгоцентрической.

Жан-Поль наследует проблематику одного из своих философских учителей — Ф. Г. Якоби. По-своему оригинальный философ, в высшей степени ценимый Гегелем именно как его антипод, как выразитель точки зрения непосредственности, Якоби был автором не только философских рассуждений и полемических работ, но и, главное, двух написанных вслед за гетевскими «Страданиями юного Вертера» романов^[31]. Эти романы создавались и воспринимались как практическое преломление философской этики, как особый философско-художественный жанр, где образность состоит на службе у дидактики и морали и где средством философии является психологический анализ замкнутой на себе, уходящей в себя личности, Я. Философия и художественный строй этих романов Якоби, образуя некую неконструктивную слитность, нерасчлененность, образуют два уровня — аллегорических относительно друг друга. Всякое понятие, попадающее внутрь такой «художественной философии», должно раскрыть свой образный смысл, может выступить только как оболочка непосредственно жизненного или образно-художественного содержания. Подобная философия аллегорична, или метафорична, уже потому, что она не несет в себе никаких внутренних, специфически философских целей и есть лишь философствование о той непосредственности, которую нельзя охватить теорией, понятием, образом. Бог Якоби постижим чувством; как это несравненно ярче проявилось у И. Г. Гаманна, философия внутренне распадается на утверждение позитивной веры и чисто негативную, разрушительную критику рациональных и отвлеченных философских построений. Позитивно-религиозная философия заключает тогда в себе негативность: в крайнем случае, на самом высоком уровне такой философии, эта негативность есть непостижимость и неизреченность бога; такая философия, смыкающаяся с мистической традицией, содержит в себе переживание «ничто» — переживание переходящего в свое небытие, уничтожающегося бога.