Пригов. Очерки художественного номинализма

Пригов сознательно играет на двусмысленности, вытекающей из первой строки стихотворения, где описание ребенка в утробе поэтессы предстает в терминах полового акта. Очевидно также, что текст этот тематизирует само состояние «паразитирования». Эмбрион (и одновременно фаллос) в теле поэтессы – это сам Пригов, скрученный в жгут и вплетенный в тело своего невольного соавтора. Его текст в режиме «сильного толкования» выкручивает тело исходного текста[258], создавая некого двутелого монстра. Упоминание перевернутого Святого Петра тут показательно. Известно, что Петр изъявил желание быть распятым вниз головой, так как не считал себя достойным умереть смертью своего Господа. Смерть эта, запечатленная во множестве картин от Мазаччо до Караваджо, именно в силу перевернутости тела оказывается «сильным толкованием» смерти Господа, его пародией (пародия часто прибегает к переворачиванию высокого в низкое и т. д.).

В этом проникновении в тело другого, в «соитии» с ним паразит утрачивает свою идентичность, соединяется с другим, из которого его нельзя вычленить. Петер Слотердайк в своей философии сфер, которая, вероятно, кое‐чем обязана пузырям Икскюля, высказал предположение, что каждая сфера – своего рода Umwelt, – заключающая в себе человека, обязательно содержит в себе двоих. Сферы у Слотердайка подчиняются принципу удвоения. Этот двойник может быть невидимым, как демон Сократа, душа умершего или ангел-хранитель. При этом ангел в паре с человеком, по мнению Слотердайка, представляет некую уникальную всеобщность, то есть именно смешение видового (как у зверя) с единичным:

С когнитивно-теологической точки зрения многое говорит за то, что божественный интеллект мог заметить лишь такие двуединые человеческо-ангельские множества; изолированные только-люди были бы для него невидимыми и в силу своего сингуляристского аутизма ускользали бы от всякого со-знания. Таким образом, индивидуальный ангел является некой оптической линзой, сквозь которую божественный интеллект рассматривает индивида. Если ангел исчезнет, не станет и интеллигибельного индивида; его можно будет лишь воспринять, но не познать[259].

Грубо говоря, Кунина должна стать умопостигаемым двойником Пригова, должна придать фантом идентичности «паразиту», не имеющему определенности, пораженному «сингуляристским аутизмом»: «Но я тебя не вижу, ты так туго / Скручен». Или: «…сначала / Тебя ещё я различала / По пульсу». Индивидуальность «паразита» неуловима, ведь он становится частью иного тела. В разговорах с Балабановой Пригов говорит о своей неприязни ко всякой устойчивой идентификации[260]. На вопрос же Балабановой, каким зверем мыслит себя ДАП, он отвечает: «Птицеволк». На просьбу интервьюера объяснить, что он имеет в виду, Пригов говорит:

Вид птичий, и некое такое неутопание при беге, неутопание в земле. Не очень быстро, невысоко, но над землей. А волчье – это настороженность, нюх, реакция, убегать-подбегать – вот это все[261].

Пригов выбирает для выражения своей идентичности некий невообразимый тотем. При этом элемент птицы в этом тотеме – тематизация ускользания образа, движения между «сферами», между «пузырями». Его птица не идет по земле, но и не летит в небе. Ее движение он определяет скорее негативно, как «неутопание в земле». Волчье же прямо связано со стратегией культурного поведения, «творческим имиджем» (как он выражается), присвоенным ДАП:

…когда я называю себя волком, я думаю, в этом есть доля действительно вот этого неприятного мифологического образа. Потому что я знаю, что на многих произвожу впечатление достаточно антипатичное.

– Да? И с чем вы это связываете?

– С очень такой интенсивной манерой поведения, которая воспринимается как экспансия[262].

При этом «экспансия», о которой говорит Пригов, это тоже форма дестабилизации, это выход за пределы собственной идентичности.