Приговор

О ней, об этой причине, была их книга, его и Роберта Гросса. О причине причин...

И сегодня опять — лбом, грудью, руками — в нее он уперся. Поскольку все остальные не стоили ломаного гроша. И нет, не было, быть не могло причины; кроме этой, чтобы так вот — взять и убить. И как убить!..

Виновных пускай ищет следователь, прокуратура. Найдут—их счастье, повезло; не найдут — будет числиться еще одна папка в списке «нераскрытых дел». Его не социология на тонком срезе интересовала, не криминалистика, не версии Чижова — хотя, конечно же, ради того, чтобы обезвредить, это во-первых, и покарать, это, во-вторых, преступника необходимо обнаружитъ. Необходимо — пускай Нина права, и Стрепетова уже не вернешь.

Но это — их дело: его дело — книга, рукопись которой нужно закончить, сосредоточиться и закончить — основную, по сути, заключительную главу.

О ней, об этой главе, думал Федоров, старался думать, пока ехал домой. Старался!.. И глядя на подернутые вечерней сиреневой дымкой поля, на все чаще, с приближением к городу, мелькавшие по сторонам развилки шоссе, на внезапно, стеной выросшие кварталы микрорайонов, он — где-то в дальнем уголочке души — таил, себе самому в том не признаваясь, нечто похожее на удовлетворение. Сегодняшний день подтверждал, как важна, своевременна их книга. И как они правы были, остановясь на ее многократно менявшемся названии: «Предостережение» — «Der Маhnuf».

20

Второй раз в этот день перед тем, как войти в свою квартиру, Федоров поймал себя на возникшей вдруг надежде, почти уверенности, что все уже кончилось — и нужно только отворить дверь, чтобы в том убедиться/.. Достав из кармана ключ, он помедлил секунду-другую, потянул время. И когда вставил заостренный копчик в изогнутую червячком щелку, сердце в груди не стучало, а бухало, будто копром забивали в землю толстую сваю.

Татьяна встретила его в передней, словно ждала, настороженно ловила каждый звук, каждый шорох... И оба, столкнувшись взглядами, развели глаза, ни о чем друг друга не спросили. Только Ленка — они еще не виделись после приезда Федорова — с разбегу бросилась к отцу, повисла на шее, чмокнула в щеку, откинула назад белокурую головку с малиновыми бантиками в косичках:

— А почему ты без Витеньки?..— Она относилась к брату с обожанием и называла его только так — Витенькой.

— Тебя ждут,— сказала Татьяна и глазами указала на кабинет, дверь в него была приоткрыта.

Федоров опустил дочь на пол, погладил по крутым кукольным щечкам, дернул за косичку, щелкнул по носу, то есть произвел обряд, положенный при встрече и доставлявший удовольствие обоим в прежние дни, когда вслед за тем он — со своей высоты, а она — запрокинув румяное личико — закатывались обоюдно-счастливым смехом... Но сейчас Федоров лишь подмигнул дочке, и она — всепонимающий, а точнее — всечувствующий зверек — посторонилась, уступая ему дорогу.

Федоров прошел к себе в кабинет. Здесь его дожидались двое, мужчина и женщина; в мужчине он тут же признал человека, с которым столкнулся в прокуратуре, выйдя от следователя. В нем и теперь, когда он поднялся с дивана навстречу Федорову, ощущалась военная выправка, молодцеватость.

— Николаев,— представился он, коротким и крепким движением пожимая Федорову руку.

Женщина, до того сидевшая с ним рядом, тоже поднялась — коротышка с широкими, полными бедрами, туго затянутыми в коричневые вельветовые джинсы. Казалось, они вот-вот лопнут по шву. И серый, в яркую красную полоску свитерок тоже был ей тесноват и коротковат, она то и дело его поправляла, одергивала.

— Харитонова.— Голос ее, контрастируя с миловидным, хотя и порядком поблекшим лицом, звучал огрызшего, с простудной хрипотцой.