Приговор

— Валентина Прокопьевна,— прибавила она, помедлив и, возможно, уловив по глазам Федорова, о чем подумал он, когда пожимал ей пухлую, податливо-мягкую ладошку. А он подумал, что вовсе не простудная эта хрипотца, женщина, должно быть, много курит, да и выпить но прочь, и живет она без мужа, не скупится на косметику, на грим, который придает ее облику какую-то нарочитую, базарную вульгарность... Она угадала его мысли — по его мужскому, оценивающему взгляду, и он, поняв ото, тут же устыдился их, поскольку и по двум словам, произнесенным Татьяной — «тебя ждут», и по тому, что эти двое, вероятно, сидели бы, дожидаясь его, когда бы он ни пришел, и, наконец, по фамилиям, известным ему прежде, он представлял причину их визита, а она касалась важнейшего в жизни — их детей.

— Вот и Алексей Макарович объявился,— входя за Федоровым, наигранно-веселым голосом произнесла Татьяна.— Теперь и чаю можно... А то без тебя,— она покосилась на мужа,— наши гости ни в какую не соглашались...

Глаза у нее были красные, и тревожный их блеск никак не вязался с плавными, певучими интонациями, которые она силилась придать голосу. Набросив на стоящий посреди комнаты большой стол свежую скатерть, она вышла, на кухне зазвякали чашки.

Они здесь уже о чем-то говорили,— подумал Федоров,— О чем?.. Ои привычно прошел к себе в угол, за письменный стол, сел, запоздало сообразив, что это может выглядеть неуместной сейчас между ними, тремя, официальностью, но по всему его телу вдруг разлилась такая чугунная, скопившаяся за день усталость, что он так и не тронулся, остался за столом.

— Не стану извиняться, Алексей Макарович, за наше вторжение,— заговорил Николаев, сидя прямо, нога на ногу, слегка подавшись вперед. Он был рыжеват, а кожа на лице была бурая, как бы воспаленная и подсушенная изнутри ровно тлеющим жаром. Она обтягивала высокий и узкий, без единой морщинки лоб, костистые скулы, твердый прямоугольник подбородка.— Я звонил, Алексей Макарович, несколько раз в ваше отсутствие, о чем, вероятно, вас известила жена...— Он задержался, выжидая, пока Федоров кивнет, и Федоров кивнул, хотя Татьяна ни о чем таком ему не говорила, скорее всего не успела.— Но поскольку наше дело не терпит отлагательств, мы с Валентиной Прокопьевной решили зайти к вам сразу же по приезде.— Говоря, он довольно небрежно кивнул в сторону Харитоновой, и та в свою очередь торопливо закивала.— Было бы приятней познакомиться при иных обстоятельствах, но... Не мы выбираем обстоятельства, а они нас.

Все это он произнес отчетливо, твердо ставя слова, почти не мигая запавшими в глубоких глазницах пристальными светлыми глазами. «Не мы выбираем обстоятельства, а они нас...» — повторил про себя Федоров. Ему почему-то вспомнилось кладбище, голые, безлистые кустики сирени... Он почувствовал вдруг духоту — нестерпимую, рвущую грудь, как случается перед грозой. Он приподнялся, распахнул форточку — голову, плечи, шею омыл сырой, холодный воздух. Там, за окном, небо уже было фиолетовым, в нем ярко и ровно, не мигая, блестела над крышей соседнего дома голубоватая звездочка — скорее всего Венера.

— Обстоятельства...— пробормотал он.— Да, да, обстоятельства...— Странно, Николаев не успел еще произнести ничего такого, с чем бы можно было не согласиться, а Федоров ужо испытывал неприязнь — и к нему самому, и ко всему, что он скажет.

Татьяна, прислушиваясь к разговору, продолжала накрывать на стол.

— Между тем,— продолжал Николаев,— обстоятельства, насколько мне известно, отнюдь не таковы, чтобы считать исход предрешенным... Думаю, и вы так полагаете?

— Да,— кивнул Федоров,— полагаю.— И обрадовался, что может, не кривя душой, хоть в чем-то сблизиться с Николаевым,— Полагаю!— уже с вызовом повторил он, вспомнив о Чижове.

Он вышел из-за стола, в закутке между столом и стеной ему сразу сделалось тесно.