— В тот день он в полете был,— продолжала Стрепетова,— мы его вечером ожидали. Около восьми я диспетчеру позвонила — все, говорит, в порядке, только что приземлился. Я на кухне обед поставила разогревать. Катерину спать уложила, а его все нет. Я сначала не беспокоилась, знаю — от аэропорта к нам езды когда час, когда полтора, как повезет. Никитка с книжкой уже на диване засыпать стал, и тут — телефон: Коростелев, командир экипажа, Андрея спрашивает. Я говорю: не приехал еще. Нет?.. Ну, вскорости будет, пускай звякнет... Они с Андреем всегда вместе до центра добирались, так и в тот раз — у филармонии простились и каждый в свою сторону. Что делать?.. Жду. А у самой на душе до того муторно... Никитку разбудила — посиди со мной, сынок, скоро наш папка вернется. Тут снова Коростелев: неужели не приехал еще?.. А уже хорошо за одиннадцать. Ну, я и взялась названивать — и знакомым, и в милицию, и по больницам дежурным. А под утро приезжают за мной: собирайтесь. Куда?.. В морг. Я стою, как дура, понять ничего не могу, В какой, говорю, морг? Что мне там делать?..
Федорову снова вспомнилось, как ранним, прохладным утром он вышел из самолета, как увидел Татьяну, как уже потом, в очереди на такси, не мог поверить ее словам... Он через силу поднял глаза на Виктора. Лицо у него было равнодушное, апатичное, он смотрел куда-то в пространство, поверх голов.
— Скажите, имелись ли у вашего мужа враги? — спросила Кравцова.— И если имелись, то могли бы они, по-вашему, злоумыслить на жизнь вашего мужа?
— Нет, что вы,— не задумываясь, откликнулась Стрепетова,— таких у него никогда не было. Его кто знал, все любили. Вы у его товарищей спросите...
— И подозрений у вас нет ни на кого? У вас лично?
— Нет, откуда ж им взяться...
— А случалось раньше, чтоб ваш муж вступал на улице в драку, чтобы являлся домой с кровоподтеками, синяками?..
— Нет, не было такого. Не припомню. Но характер у него горячий был. Несправедливости не терпел — хоть на улице, хоть где. Если видел, что при нем человека обижают.
— Как же он тогда бы поступил?
— Понятно — как. Вступился бы, не стал отворачиваться, как другие.
— Вступился... Это если против — один, а если двое? Двое или трое?
— Все равно. Он бы на это не посмотрел. Вообще летчики — такая профессия. Небо, говорят, трусов не любит. Это правда.
В голосе Стрепетовой, вначале размягченном, плывучем, как растопленный воск, звучала теперь какая-то скорбная твердость.
— У меня вопросов больше нет,— сказала Кравцова. И, поджав губы и слегка сощурив свои красивые ореховые глаза, коротко взглянула в сторону Горского.
— Разрешите вопрос,— звучным, раскатистым баритоном проговорил Горский.— Итак, потерпевшая не отрицает, что ее муж при некоторых обстоятельствах мог бы вступить в уличную драку? Я вас правильно понял?— повернулся он к Стрепетовой.
В этот момент он походил не столько на льва, сколько на удава, готового проглотить добычу и затаившегося в сладком предвкушении... И странно — весь зал, казалось, затаился и ждал вместе с ним.
— Мог бы и вступить,— сказала Стрепетова, как и прежде, отвечая быстро, не задумываясь.
— Мог бы и вступить...— повторил Горский со значением,— Благодарю вас.— И сглотнул слюну.
После того, как Стрепетова вернулась на место, председательствующий помедлил, давая передышку себе и залу. Федоров, зная, что сейчас наступит черед Виктора, старался совладать с собой. Он почти не слышал говорившего о чем-то Николаева; его кивки, ответные слова, жесты — все было механическим, без всякой связи с тем, что чувствовал он в эти минуты.
Это были и стыд, и жалость, и обреченная покорность обстоятельствам, в которых от него ничто теперь не зависело. И вместе с тем... Вместе с тем здесь, в суде, он испытывал порой приливы такой ненависти к сыну, что самому делалось страшно. При этом было даже перед собой невыносимо сознаться, что ненавидел он сейчас его не столько из-за Стрепетовой, сколько из-за себя самого. То есть из-за того, что он, Федоров, сидит в этом зале. Что для всех он уже не прежний Федоров, а — отец убийцы. Что его недруги рады его позору... Он звонил в редакцию, сказал, что готов уйти из газеты; ему ответили: «Да ведь суда-то еще не было, чего ты горячку порешь?..» Однако уже набранный материал попридержали. Да и могло ли быть иначе?..
А Таня?.. Только подумать, сколько ей довелось пережить, сколько доведется в будущем!.. А Конкин, его школа?.. Все под откос?..
Но было что-то еще, не менее важное... То, что собрало здесь людей таких разных и таких близких Федорову... Не родственно, не дружески даже — близких своим восприятием жизни, своим пониманием человеческого долга, порядочности, своей постоянной готовностью, к схватке со злом, какой бы облик оно ни принимало. И теперь не он один — все они терпели поражение! Торжествовали те, для кого не было ничего слаще, чем любому из них поставить подножку, свалить в грязь, растоптать!
И причиной всему был Виктор, его сын, которому была отдана половина жизни и который, сидя от него в трех-четырех шагах, не хотел встречаться с ним взглядом!