Приговор

К тому же в то утро на столе у Федорова оказалась целая куча писем, несколько он пробежал второпях (пора было ехать в суд), кое-какие сунул в пиджачный карман, прочие оставил до возвращения. А письма были ох какие любопытные. До того любопытные, что он бы, как раньше в подобных случаях, усадил в кресло напротив Татьяну и потер ладони так, что вот-вот между ними затрещат искры, а потом принялся бы читать ей письмо за письмом. Он ведь знал, что Татьяна в душе считает его — ну, не «то чтобы чокнутым, это было бы слишком уж грубо, и не то чтобы современной моделью Дон-Кихота, это было бы слишком романтично, и однако чем-то эдаким она его считает, вместе с его статьями, его газетой, от которых в жизни, огромной, неостановимо текущей, мало что меняется, и если не замечать это в молодости простительно, то в его возрасте как это назвать?.. И потому в такое утро он усадил бы ее напротив и прочел несколько писем — откликов на его последнюю статью. Он знал: блестящий материал порой остается в газете незамеченным — и немудрящая статейка вдруг вызывает шквал, бурю, подобие камнепада в горах...

Немудрящая?.. Ну нет, это был не тот случай. Не меньше полугода он собирал, выяснял данные, чтобы во всем объеме очертить проблему. Тем более, что касалась она не только Солнечного. Но лишь сейчас, сидя над грудой как бы живых, шевелящихся конвертов, он ощутил прочные нити, которые соединяли его с множеством людей. Как и раньше, врачи писали о росте онкологических заболеваний, о необратимых изменениях в составе крови, в печени, почках. Эти письма были самые страстные и самые страшные. Писали зоологи, ботаники, писали любители: и защитники природы. Но Федоров натыкался и на письма другого рода. В них билось не только возмущение — в них билась мысль. И требовалось посидеть, подумать, разобраться в том, в чем Федоров мог разобраться без посторонней помощи, но тут чаще необходима была консультация специалистов...

Татьяна как всегда, без суеты, но быстра, споро готовила завтрак, на кухне фыркала: сковородка, звякал чайник о решетку газовой плиты, звонил параллельный телефон, Татьяна сама поднимала трубку и коротко, негромко; отвечала, не отходя от плиты. А он бежал глазами но строкам, в которых говорилось о респираторах, способных уберечь работающих во вредных цехах от рассеянных в воздухе опасных примесей: автору патента (он же был и автором письма) не удалось заинтересовать своим изобретением ни одно из министерств. Изобретатели-самоучки предлагали немедленно внедрить в практику простейшие приспособления, дающие эффект без остановки производства... К небольшому деловито написанному письму; прилагался реферат кандидатской: в начальных, абзацах Федоров уловил, что решение проблемы находится в пограничной для химии и биологии области. В письме сообщалось, что соответствующую лабораторию при НИИ органической химии год назад ликвидировали: как чуждую основному профилю института... Были и другие письма от которых у Федорова возникло смешанное чувство тоски и вместе с тем — странной бодрости, рождаемой причастностью к жизни многих людей... С чего и как оно, это чувство, в него вкоренилось, не с давних ли солдатских времен?.. Но когда Федоров полегчавшей вдруг, упругой походкой вышел на кухню и — чего давно не случалось — поцеловал жену в шею, в улегшийся ниже затылка завиток, она с удивлением посмотрела на него. В ее голубых глазах не родилось отзыва, скорее — тяжелый, недоуменный упрек. 

2

Все же по дороге в суд — жалея Татьяну, он вызывал теперь служебную машину, Сергей к их выходу дежурил у подъезда, — дорогой в суд он шелестел еще не читанными письмами, хмыкал, посмеивался, а иные читал вслух, чтобы Татьяна знала, какая поднялась кутерьма, но она то ли не слышала, то ли делала вид, что не слышит, и сидела, приросшая к спинке, глядя вперед, только вперед. Синие полукружья темнели у нее под глазами, веки были красные, сеточка мелких прожилок проступала на горячо, лихорадочно блестевших белках. И в самом Федорове что-то заглохло, увяло. Письмо, вынутое под конец, он смял, сдавил в кулаке. «Не вам, Федоров, обвинять других, подрывать их заслуженный авторитет. Всем известно, какого подонка, то есть вашего сына, вы воспитали, видно, яблоко от яблони недалеко падает. И хотя вы пустили в ход все свои связи, знакомства и подкупы, вам ничего не поможет: ваш сын, преступник и убийца, получит по заслугам, а с ним вместе — и вы, притворяющийся честным советским журналистом...»

Это письмо — анонимное, без подписи — вернуло его к действительности. Он крутанул ручку, опустил стекло — ветер хлестнул в мгновенно вспотевший лоб, взмокшее лицо... Когда Сергей притормозил перед зданием суда, Федоров распахнул дверцу, но вышел не сразу, помедлил, побарабанил пальцами по спинке переднего сиденья, как бы о чем-то думая, решая про себя, а на самом деле стыдясь перед Сергеем и Татьяной накатившей вдруг слабости. Но Татьяна, как ни далека она была от него в тот момент, словно вернулась, пристально на него взглянула:

— Что с тобой?..