Приговор

Федоровых зажали в полукольцо ребята. Они были не слишком шумны и, видно, подавлены речью прокурора, а также требованием Кравцовой привлечь к ответственности некоторых из них, в первую очередь Галину Рыбальченко, поскольку то, что утверждала она в суде, совершенно противоречило тому, о чем она говорила на предварительном следствии.

— Алексей Макарович, Татьяна Андреевна правду сказала, что они не Витьке, они вам, гады, мстят! — напористо говорила Галина. Зрачки у нее были огромные, черные, отчаянные.— И про это надо сообщить, куда следует!

— Верно, Алексей Макарович, мы тут решили — в Верховный суд напишем, там разберутся! Или прямо в ЦК! — Гомон вокруг нарастал, голоса — молодые, резкие — перебивали друг друга, срывались на крик. И особенно рвался в битву, распаляя себя и остальных, Дима Смышляев.

— Погодите, братцы,— сказал Федоров, улыбаясь против воли,— пока это всего лишь речь прокурора, а не приговор...

— Хорошенькое «всего лишь»!..

— Да они все заодно!..

— Сговорились и решили!..

Федоров оглядывался, ища Николаева — тот ушел отыскать адвоката, но Горский куда-то скрылся и не показывался. Вместо того и другого среди знакомых и чужих, но тоже возбужденных до предела лиц, он заметил вдруг нацеленный прямо на него взгляд, иногда заслоняемый чьими-то головами, затылками, спинами, но тут же и выныривающий вновь... 

8

Это был все тот же странный человек, с нелепой, вызвавшей в зале смех фамилией — Бесфамильный. Уж он-то меньше, чем кто-нибудь, имел внутреннее касательство к этому делу, он и без того четыре дня являлся в суд, а теперь, дав свои мало что значащие для процесса показания, мог бы и вовсе удалиться. Но он не уходил. Как муха, влипшая всеми шестью лапками в размазанный по блюдечку мед, застрял он сначала в зале, притулясь в уголке и слушая речь прокурора, затем — в коридорной кутерьме. Уши его на лиловом черепе стояли растопыркой, большие, с бледно-матовыми, почти прозрачными хрящами. Все, что слышалось вокруг, словно втекало в отверстые воронки этих ушей и, переработанное под наголо выбритым теменем, изливалось в этом устремленном на Федорова взгляде.

Что это был за взгляд? Чего было в нем больше — злорадного, еще раньше подмеченного Федоровым любопытства или брезгливого сочувствия, с каким смотрят на раздавленную посреди дороги собаку? Или же — тайного, глубоко спрятанного сострадания, которое вдруг померещилось в нем Федорову?.. Впрочем, как бы там, ни было, Федоров меньше всего настроен был сейчас разгадывать подобные загадки, стоя в коридоре и поддерживая Таню плечом, чувствуя безжизненную тяжесть ее тела и в глазах — молчаливый, смертельной тоской наполненный упрек... Это уже после вспомнилось ему, как Бесфамильный, натолкнувшись на его взгляд, втянул голову в плечи и пошел, пошел по коридору, поминутно оглядываясь и озираясь вокруг, вслушиваясь, жадно вбирая в себя коридорное гуденье, говор, восклицания людей, которых выплеснул на десять минут, перед выступлением Горского, до обморочной духоты перегретый людьми и солнцем судебный зал... Но что он, губкой впитывая произносимые вокруг слова и речи, нигде не застревал подолгу и бродил неприкаянно, чужой для всех, спаянных единым чувством, единым порывом,— это Федоров запомнил и в этом искал потом разгадку ни с чем не вяжущегося, несуразного поведения Бесфамильного в самом конце судебного заседания, продолженного после перерыва... 

9

Горский был, несомненно, мастером своего дела. Притом он, конечно же, чувствовал поддержку зала, и это придавало ему добавочной уверенности. Даже в тех случаях, когда адвокат соглашался с прокурором, он делал это так снисходительно, с таким затаенным сарказмом, что внешнее согласие тут же оборачивалось очевидным для всех несогласием, лишь облаченным в принятые для таких случаев формулы. Теперь Горский, с его мясистым, породистым лицом, повернутым в профиль, с его широкими, подрагивающими ноздрями, с его седоватой гривой, ниспадающей на округлые плечи, еще больше напоминал Федорову льва, особенно когда упирался обеими руками н крышку стола, налегая на сжатые кулаки, и на пальце ого царственно сверкал золотой перстень с печаткой, украшенной затейливым вензелем.