Приговоренные к приключениям

Доусон никогда не спит.

Это закон.

Клондайк и Юкон могут потечь вспять, снег может растаять глубокой зимой — но Доусон не спит. Здесь все время кипит жизнь. Зачем тратить лишнюю минуту на сон, если можно провести это время куда веселее? Например, вломиться в салун «У Гарри», где разбитные девочки вертят попками на дощатой сцене, а виски, пусть и паленый — ух, как пробирает, похлеще, чем дома, где-нибудь во Фриско или в Нью-Йорке. Да есть ли он, тот Нью-Йорк? Любой, кто пробыл здесь, на Севере больше года, только ухмыльнется презрительно, слушая, как зеленый новичок-чечако вовсю расписывает свои приключения на Миссисипи. Потому что нет никакой Миссисипи. И Фриско нет. Вранье это все, выдумка досужих болтунов, которым делать нечего, кроме как трепать языком. Есть только бесконечная полярная ночь, вой пурги над старательскими хижинами, обмороженные руки и скрип санных полозьев по снегу, жесткому, как наждак, от мороза. Сплюнешь — и затрещит замерзающий плевок. Промедлишь — и останешься в этих снегах навечно, и волки не побрезгуют прибрать твои кости.

 

Но золото манит к себе, встает волшебным миражом. Поэтому Доусон не спит. Иллюминация здесь почище, чем в ином столичном городе — куда ни глянь, всюду светятся окошки салунов, мюзик-холлов (громкое название для бревенчатого дома) игорных домов и прочих заведений, предназначение у которых только одно. Выманить побольше деньжат у любого, кому улыбнулась удача на прииске. И сделать это как можно быстрее. А с деньгами, как и со способами с ними распрощаться, тут проблем нет. Только шагни на улицу, и вот уже налево — заведение «Орхидея», где у Рыжей Нэтти вместо передних зубов — бриллианты чистой воды, а уж что она вытворяет с помощью своих пухлых губок, за которыми эти бриллианты прячутся — просто не описать. Направо — цирюльник «Жан из Парижа», который еще недавно был Джоном из Массачусетса, а за его «кабинетом» прячется бойцовский ринг, где можно размять кости и поставить на кон все те же самородки.

Вот, например, вчера — Гризли Билл, дюжий детина, весь заросший дикой рыжей бородищей, из-под которой видно было только горящие от лютого нетерпения глаза, ворвался в Доусон на своей упряжке, от которой валил пар, и прямиком кинулся в контору, где взвешивают и оценивают намытое золото. Даже не стал распрягать упряжку или привязывать собак — так и бросил посреди улицы. А в конторе — крякнул от натуги и взвалил на стол мешок, в котором золота было не меньше шестидесяти фунтов. И здоровенным самородком, размером с кулак боксера, припечатал сверху. Обвел конторских торжествующим взглядом: мол, видали, а? знай наших! Но, как бы ни торопился Гризли, а был он далеко не дурак. Сначала сдал взвешенное золото на хранение, под присмотр парней с кольтами, и только потом свистнул мальчишку, сунул ему мелкий самородок и наказал присмотреть за собаками. А сам кинулся в ближайшее питейное заведение.

— Душа горит! — заорал с порога. — Эй, малый, плесни лучшего пойла, которое есть! Да не на два пальца, лей полный стакан! — и сыпанул на весы невозмутимому кабатчику щедрую порцию золотого песка.

— Лей, тебе говорят!

Налили. И выпил Гризли Билл полный стакан этого «Старого очищенного», способного дыру прожечь в дубовой доске. Даже не поморщился.

— Еще!

Без проблем, виски имелся с избытком. Налили еще. Только с третьего стакана Билла немного развезло. Он уселся на колченогий табурет за неструганым столом, подтянул к себе бутылку, услужливо поданную кабатчиком, и принялся рассказывать всем и каждому, кто был готов его слушать, как золотишко само, прямо дуром перло к нему с каждой промывкой.

— Сполоснул лоток — а на дне будто масло намазали в палец толщиной! Я смекаю — Билл, вот тут тебе козырная карта привалила! И давай шуровать. За день намыл не меньше чем на тысячу долларов, вот ей-богу!

— Это где ж такое? — охнул Сандерсон, тощий швед с куцей пегой бородой, замученный кашлем, рвущим ему легкие — застудил в самом начале зимы на Фортимайле. Но пьяный Гризли Билл, даром что уже глаза в кучу, вдруг глянул на него остро и пронзительно.

— А что, Сандерсон? Любопытствуешь к чему?

— Да я просто… — растерялся тощий. — Все же интересно.

— Интересно, говоришь? Ну так я тебе скажу: там, где я застолбил, вот где! — и довольный Билл захохотал во всю глотку. А потом схватил в охапку одну из девиц, которые, конечно, тут как тут при виде удачливого старателя — и потащил, визжащую для вида, наверх по скрипучей лестнице, в «номера». Девица в тот вечер своего не упустила, обслужила Гризли как надо на железной кровати с никелированными шарами, и оставила с пустыми карманами, так что с утра тому пришлось идти в контору и отсыпать еще золотишка. А потом Билл и пара охранников отправились из Доусона на юг.

— Хочу пожить, как человек! — сказал Гризли, опрокинув напоследок стакан «Старого очищенного» и нахлобучив шапку. — Чтобы, значит, вокруг меня слуги, все эти «подай-принеси», а я в костюме, в котелке и в начищенных ботинках! И никаких рож ваших, от которых уже блевать тянет.