Приговоренный дар. Избранное

Черта с два, девушка Ирина! Никогда не быть мне бабским угодником, даже у такой очаровательной писаной крали, как ты.

В данную секунду, не кривя душою, мое сердце принадлежит тебе, если на то пошло. Я с юношеской алчностью пожираю твои прелестные формы, твои легко угадываемые бедра под вечерней макси-юбкой с высоким сладострастным разрезом сзади. А груди, не знавшие младенческих эгоистических вечно жадных губ, их соски, наверняка вишневые, пружинят, отвердевая от моих… мечтающих и всегда же возвращающих меня в чистое трепетное безопытное прошлое…

Прошлое, в котором я, студент-девственник, отменно любительски изображаю дяденьку-ловеласа, с надуманными блудливыми приемами пресыщенного персонажа из серии домашних Казанов, удерживающего на своих мелко и позорно дрожащих коленях одну помоченную нимфетку тринадцати лет и отнюдь не девушку, а акселератную похотливую зверюшку чернявой масти, видимо, все же уловившей мою надсадную игру под полового профессионала, но не обнаружившей сего знания ни одним фривольным шевелением своих вполне созревших горячих ляжек, отдавливающих мои студенческие нервические ноги.

Каким по счету мужиком я был у этой черно-бурой сопливой двоешницы я не знаю, но лишила она меня юношеской непорочности в один из мартовских вечеров моей репетиторской практики, прямо в ее детской комнате, в которую в любой миг, безо всякого спросу мог понаведаться любой из ее моложавых номенклатурных родителей, положивших мне чрезвычайно приличный гонорар, с тем, чтобы я, студент приличного инженерного вуза, наконец-то образовал их лентяйку-дочку, подтянувши по основным точным школьным предметам.

То, что образование оказалось таким органично взаимным, – в этом можно винить исключительно мой пылкий юношеский организм, которому требовалась тогда именно подобная чувственная разрядка с подобным подпольно уголовнонаказуемым флером, который придавал нашим сладострастным предметным эмпирическим упражнениям ту живописную заграничную картину вседозволенности и истинно советского запретного разврата, которому мы доверялись, прелюбодействуя нарочно на грани фола, ожидая что в минуту, когда естества наши слившиеся в позе «бухарского хана», трепещут в последних фрикционных томительных всплесках, готовых взорваться чудесно-чудовищным ослепляющим (лично меня) органируемым симфоническим аккордом, – именно вот сейчас откроется дверь, и на пороге предстанет во всем своем домашнем мягком, искусно черно-буром, синеглазом родительском очаровании мама лентяйки-ученицы…

Мама фотогенично побледнеет, отчего по-персиански вырезанные глаза ее обратившиеся немо к нам, в дурной забывчивой истоме шевелящимся, распахнутся и чудесно превратятся в чудовищно полные пары лун…

Прокручивая десятки раз эту жутковатую картину-явление в своих воспаленных – от подпольной и в каждое мгновение наказуемой случки с похотливым запаленно сопящим младенцем, – мозгах, я всегда ждал, я надеялся, я звал скрытым молящим криком маму этой профессионально елозящей нимфетки, изучившей все мои неприличные и возможные эрогенные тактильные точки и зоны, обрабатывая которые с неутомимостью профессиональной кокотки, она вновь, раз за разом, заставляла мою уставшую, утомленную, трусившую, обмякшую плоть преображаться в нечто величественно гвардейское, бесстрашное, победное…

Я желал воскрешения в дверях живой, жутко пристывшей мамы этой трубно сопящей ученицы, забравшей в свое ротовое лоно мое мужское, послушно ученическое натренированное багровое стило.

И со всей отчетливостью представивши явление очаровательно улыбчивой ее мамы, я привычно ухватывал зубами слегка замусоленный, влажноватый (от предыдущей страстнотерпной прихватки) толстый ворот грубо вязанного свитера и тупо утробно мычал, пробуя выхватить, вынуть свое медленно испускающее дух ученическое стило…

Именно с тех студенческих лет, познав всевозможные чувственные упражнения, – познав их дьявольскую прелесть не с женщиной, а с девчонкой-школьницей, похоже, каким-то образом, тщательно изучившей запретные в те годы шедевры маркиза де Сада и порнороманистки Эмануэль – именно с тех лет, а точнее, с мартовской искристой капели я заполучил неизъяснимый психический недуг, преследующий меня на протяжении всей моей жизни. Недуг, связанный с естественным отправлением половой жажды-нужды, которая в свою очередь крепко-накрепко связалась в моем подсознании, в тех мозговых центрах, отвечающих за полноценную выдачу чувственных удовольствий в минуты близости с противоположным полом, сигналом-паролем для отмыкания этих самых тайников, ведающих оргазмом, служило всегдашнее мучительное ожидание, что вот-вот скрипнет дверь (неважно какая и где) и в проеме во всем зримом родительском карающем очаровании предстанет мама той особы, с которой я в этот божественный, низменный миг слит (в тысячно-рутинном супружеском или элементарном любовно-похотливом) в единое «сиамское» целое.