Приговоренный к жизни

Наш не в меру утомленный друг уснул, видать, ему грезились неземные сны, лицо его было от них безумно. Джордж все еще удивлялся, как это возможно охренеть так беспардонно от столь малого количества белого вина, которое не вино даже, но я объяснил, что психика моего коллеги дала сбой после утренних неудач, и он просто по-своему релаксировался. Тут герой поднял голову, посмотрел на нас бессмысленными глазами, и засмеялся, как осел.

— Вы только посмотрите на себя, — давился он, — один в белом, другой в черном! Комедия. Сказав это, он опечалился и счел за лучшее уснуть дальше.

— Смотрите, Даэмон, а ведь он прав. Вы весь в черном…

— И что с того? Впрочем, есть один намек во всем этом. Вы играете в шахматы?

— Немного.

— Значит, вам играть белыми. Поскольку мы оба были пьяны, то хотели выступить как нельзя более экстравагантно, и оттого полезли на крышу гостиницы через пожарный ход. Там было еще светло и совсем чисто, а город улыбался обречено безжалостной смерти осени и оттого на сердце было пусто. И еще мне вдруг захотелось выиграть, не знаю почему, но я представил себе, что проиграю ему эту дурацкую игру и понял, что по мне этот проигрыш больнее всего в жизни. Почему? Сто раз я играл в шахматы, и никогда ни тени азарта не касалось меня. Да и теперь не игра меня волновала, а он. Я не мог проиграть ему, знал я совершенно точно. Я пытался понять сам себя, но не мог. Ведь Джордж мне нравился, он был похож на меня, а это для меня высшая похвала (и единственная). Но чувство подсказывало мне, что я ни в коем случае не должен ему проиграть. Странно… но я уверен, он в эту минуту почувствовал то же самое.

— Даэмон, — сказал он мне, — у меня дурное предчувствие. Я не буду с вами играть. Я встал и пошел по крыше. Что-то случилось со мной, что-то за непонятные чувства томили меня… Я весь словно горел, меня тряс озноб, но едва он сказал это, как я успокоился. Почему-то я не должен соперничать с ним ни в чем, понял я. Со мной это случилось впервые в жизни, но, видит бог, я быстро успокоился.

— Что с вами, Даэмон? — спросил он, — вы похожи на призрак.

— Правда…

— Вы так странно смотрели на меня…

— Не знаю в чем дело, поверьте. Дело не в вас.

— Можно и на ты…

— Не в тебе. На меня просто нашло что-то чудное, ты прав, играть нам не стоит. Можно просто погулять по крыше. Я чувствовал, что теряю контроль над собой, а этот человек его, напротив, приобретает… Наверное, он знает что-то, подумал я. Впрочем, все это, возможно, результат переутомления…

— Странно, Даэмон, мне кажется, вы постоянно лицедействуете…

— Отчего же? — я попытался улыбнуться, получилось кисло.

— У вас глаза такие отсутствующие, смотрите вы совсем не сюда… и глаза ваши — печальны.

— Верно, я и не говорю, что рад.

— Кто рад, глуп. Да я не об этом. — Джордж встал напротив меня, между мной и парапетом крыши, смотрел мне прямо в лицо.

— Посмотри на меня, пожалуйста… А ты можешь меня отсюда столкнуть, прямо сейчас?

— Что?.. Ты что говоришь?

— Значит, не можешь? — он отошел в сторону, — это я так, к примеру. Не обращай внимания. Мне показалось, он заметил, что я уже смотрю на него влюбленно безумно, и наклонил голову:

— Пойдем вниз. Дальше неинтересно.

Мы пили с ним до утра и совсем мало говорили, где-то слово в минуту. Я не привык к людям и впервые был рад, что встретил себе подобного. Обычно собеседники либо достают, либо смотрят в рот, все скучно. Сейчас же мне было странно, именно странно, слушать его. Джордж говорил о театре, где играл в Питере, он, оказывается, тоже играл.

— Знаешь, я не думал тогда ни о чем. Просто перевоплощаешься, не психологически, а телом. Как воплощение языческое. Я мог… думаю, что мог. Труднее всего поверить, труднее — это им, я же давно во все верю.

— Во все?

— Да, я верю во все. Я мог быть осенним цветком, умирающим не столько от холода даже, сколько от неизбежности смерти, камнем на забытой дороге, ребенком, девушкой, птицей в небе, мог даже быть тем, кто я есть сейчас — все это только память моих воплощений, прошлых, будущих, невозможных, — оттого мне в театре было просто. Артистизм — просто осознанный анамнесис, слово из Платона, очень умное.

— Воспоминание…

— Именно. Так что я ничего не играл, — я просто вспоминал и тогда воплощался в новое тело.

— Для меня такое умение — скорее порок. По-настоящему артистичный человек способен к притворству, а значит ему обязательно будет что скрывать. Он уже одним этим виноват. Впрочем, порок для меня — это комплимент, не упрек…

— Это я сразу по тебе понял. Но ты не сможешь быть лучше чем есть, хотя… ты не так уж и плох, наверно. Джордж налил себе джин-тоника и лег на пол.

— Скажи, а ты уверен, что способен чувствовать любую роль? Он молча кивнул мне.

— И можешь ощущать себя и Октавианом Августом, и слесарем Сидоровым, и принцессой Грез?

— И даже белым медведем. Причем мертвым.

— А Богом? Вопрос мой прозвучал как выстрел. Я не осмеливался подумать об этом, но это было неостановимо. Мой меланхоличный собеседник встал и закурил, храня молчание.