Приют для бездомных кактусов

Я не знал, как вещи можно собирать. Я ведь в жизни в Самарканд только ездил, а туда вещи не нужны были. Поэтому я просто вышел. В голове, в сердце, в животе – везде чувствую страх и неуверенность. А если меня спросят, как зовут, я что, «Январжон» скажу? Да, наверное, так и скажу: Январжон. А я на него совсем не похож. У нас даже губы разные. Что мне там, никому губ не показывать? И Фатиму жалко. Только ведь мне ее в полное распоряжение, наверное, не дадут, я ведь только для людей буду Январжоном, для соседей. Надо, наверное, какую-то одежду Январжона взять, брюки, например. Хотя не даст, «новые», скажет, а сам уже целый год их носит.

Вот так меня забрали. Даже прощания не устроили, просто засунули в грузовик, кое-что из приданого крикнули придерживать, чтобы от ям не прыгало. Родственники тоже, которые рядом с шофером не поместились, в кузов сели, с Фатимой. Январжона посадили рядом, чтобы все на Объекте думали, что он жену по каким-то делам везет. Потом он с ней попрощался, когда из Объекта выехали. Странно попрощался, назад ждал, что ли. А когда с кузова слез, на землю лег, я видел. Лежит на земле, жену у него увозят, а что делать.

Машина нас в какое-то селение привезла, от Ташкента недалеко. К кузову люди подошли, меня изучают. Я губы тут же прячу, солидно знакомлюсь: «Январжон… Январжон…» А Фатима вдруг тихо-тихо смеяться стала. Или надо мной, или что на родину наконец вернулась.

Завели в дом, туда стали гости приходить. Ни одного военного, не то что у нас. Один участковый только. Такой важный, одеколоном пахнет, понятно, он у них тут за военного. Меня в пиджак одели и попросили, чтобы я в него сильно не потел, потому что они хотят этот пиджак скоро продать. Вообще, мне приятно было, что со мной пытаются вежливо обращаться. А гостям говорили: Январжон с нашей Фатимочкой сюда приехали из-за того, что у них там облучение сильное, видите, как Фатимочка похудела. Гости пили чай и сочувствовали нам.

Дали мне курпачу[10], и я начал у них жить.

Только не хочется об этом вспоминать, такая это страница жизни, что ничего на ней интересного не написано. Что может быть интересного, когда тебя каждый день называют «Январжон» и заставляют в поле вместе с их мужчинами работать. А спать кладут в одной комнате с Фатимой, потому что, оказывается, в их доме есть какие-то родственники, которые считают, что я настоящий Январжон, и поэтому, чтобы они не разочаровались, меня надо класть с Фатимой. Это было особенно несправедливо, потому что мне даже запретили смотреть в ее сторону и ей запретили. Хотя ночью какая разница, в какую сторону, со всех сторон темнота и ничего такого. Раз в ночь обязательно забегала одна из старух, из тех, которые знали, что я не Январжон, и проверяла, веду я себя по правилам или нарушать пытаюсь.

Вообще-то я у них так на поле уставал, что ночью просто спал. Один раз только проснулся. Весна разбудила, наверное. Ночь в конце весны была, весна там другая, не как у нас, всё цвело очень неторопливо. И деревьев у них много росло, я до этого столько веток разных даже в кино не видел. Проснулся, лежу, луна сквозь ветки яблони в комнату лезет, глаза щекочет. Чувствую, а там, куда мне нельзя смотреть, Фатима тоже не спит. Наверное, своего настоящего Январжона вспоминает.

Потом всхлипнула. Один раз всхлипнула, другой. Я не выдержал, говорю: здравствуйте. Она молчит, ждет, наверное, что я ей еще чего-нибудь скажу. Я осмелел и сказал. Что-то о луне. А дальше во мне какой-то юморист проснулся, я начал шутить. Фатима не всхлипывала, слушала, хотя смеяться боялась, только там, где смешно, «о-ой» шептала. Я очень хотел на нее посмотреть. Нет, днем я ее тысячу раз видел, и с веником, и с шитьем, и как на поле приходит. Ночью не видел. Ночью женщина всегда интереснее.

И тут чувствую, движение со стороны Фатимы началось, одеялом зашелестела. Я сразу замолчал, замерз, кожа как будто не своя сделалась, от другого человека перешитая. Закусил курпачу, жду.

Раз – пальцем мне в спину.

Я молчу, курпачу покусываю. Палец постоял-постоял у меня на спине, потом кружочек сделал. И голос: это что?

Это, говорю, буква.

Улыбнулась, там, за спиной. Не знаю, как можно простую улыбку услышать, но я услышал.

Потом говорит: да, буква. А какая, угадаете? Я угадал: «о».

За спиной задумались. Потом еще букву на том же месте начертили: а эта?

Моя спина превращалась в тетрадку, представляете!

А эта? А эта буква? Потом слова стала писать глупые: дом, самолет, кошка. Я всё отгадывал, кроме одного. Когда она два слова начертила по-русски. Начинались они на ребре, потом шли по лопатке, через позвоночник перешагивали и на соседней лопатке заканчивались. Я долго не мог прочесть: нос… ночь… Потом прочел: «Ночь коротка».

Что эта «ночь» означает? Ничего не означает, это песня. Одна пожилая женщина по радио пела.

И еще что-то на коже пишет.

Потом ка-ак спросит: Январжон-ака, а это какая буква?

Я перестал дышать и говорю: эй, сестра, какой я Январжон?! Я совсем не Январжон! Вы же правду знаете, не надо – как все!