Приют для списанных пилотов

Рядом с обгорелым, выпотрошенным Белым домом стояли БТР и БМП. Стволы их по-прежнему глядели в пустые глазницы окон. Около подъездов суетилось милицейское и военное начальство. Нас пустили не сразу. Принялись гонять то к прокурору района, то к коменданту обгоревшего парламента. Наконец дали добро, и мы вошли в четырнадцатый подъезд. Миновав еще один кордон, поднялись на этаж. И остановились. Коридоры были заляпаны чем-то жирным и густым. Я догадался — там, где лежали убитые, кровь просочилась сквозь паркет, его выламывали, выворачивали солдаты и выносили во двор к самосвалам. Пахло гарью и карболкой, показалось, что мы попали в огромный крематорий. Валялись гильзы, бумаги, в комнатах из розеток «с мясом» были вырваны телефоны. В проходе на лестничной площадке за столиком сидел дежурный милиционер и нетвердой рукой тыкал ножом в банку с тушенкой. Под столом, прикрытые заляпанной красной ковровой дорожкой, лежали сваленные в кучу телефонные аппараты, компьютеры, видеомагнитофоны. Заметив наш взгляд, сотрудник прикрыл аппаратуру ногой. Мы протянули ему свои разрешения. Он тупо глянул на наши пропуска и, стараясь придать лицу осмысленное выражение, пытался понять, что нам от него надо. Затем вяло махнул ножом, мол, проходите и не загружайте мою голову, она и так тяжела.

Мы пошли по коридору, где вовсю гулял ветер, под ногами хрустела бетонная, вперемешку с битым стеклом, крошка, на исполосованных осколками и пулями стенах как немой укор кричали последние надписи защитников Конституции. По разрушениям, следам огня я догадался: те, кто не ушел из дома с депутатами, встретили свою смерть здесь, где основной корпус переходил в цоколь. Кто не сгорел, того добили. Я подошел к своей комнате. Увидел выломанную дверь, разбросанные бумаги, пробитые пулями стекла. Потрошили комнату профессионально. Бумаги со своими записями я нашел разбросанными на полу. Жирными, грязными пятнами на них отпечатались подошвы солдатских ботинок.

«Рукописи не горят», — с горькой усмешкой подумал я, собирая с затоптанного пола бумаги. Вспомнив сидящего в коридоре милиционера, вдруг поймал себя на том, что воспринял его не представителем власти, закона или в конце концов просто как официального человека. Мне чудилось, в коридоре сидело и жевало тушенку нечто, пришедшее из враждебного мира, где, казалось, не было места ничему хорошему и доброму. Не давая разгореться в себе нехорошему чувству, я про себя поблагодарил тех ребят-милиционеров из департамента охраны, которые до конца оставались в Белом доме. Собрав бумаги, присел на уцелевший стул.

Древние говорили, что вся земная сфера лежит на четырех слонах. Об этом я вспоминал каждый раз, когда Дом Советов заглатывала ночь и я входил в эту комнату спать. Здесь у меня были стол, сейф, похожие на тех слонов четыре стула. Две недели стулья служили мне кроватью. Я укладывал под голову пачку годового вранья московских журналистов и, если на глаза ненароком попадались газеты с пухлыми портретами Гайдара, Лужкова или Черномырдина, складывал их стопкой, как подушки, засовывал в самую середину. Газету с длинноногим правителем сворачивал трубкой и клал, как дубинку, на стол — от комаров. Рядом, свесив лямку, лежал противогаз — вот и все вооружение, которое было у меня в те дни. Противогаз я получил в один из первых дней осады, когда в середине ночи нас разбудил взволнованный голос диктора местного радиоузла, призывающий срочно подняться на шестой этаж. По освещенным коридорам мы бросились наверх, где уже распаковывали ящики. Разобрав противогазы, вспоминали занятия по гражданской обороне и то, как ими пользоваться. В ожидании штурма собрались в зале заседаний, зажгли свечи и началось ночное заседание, когда каждому выступающему казалось — это его последнее в жизни слово. Страха не было — был вопрос: неужели решатся пролить кровь? А когда набряк рассвет, начали расходиться по комнатам. Шутили:

— Спасибо. Дали пожить еще день.

Вот сюда, в эту комнату, ко мне вечером третьего октября, после прорыва блокады, заскочил Лешка Книгоноша — из ополченцев, гитарист и поэт, сияя лицом, пропел:

Дождик падал на рыло
И на дуло наганов,
Нас с тобой обложило,
Окружило ЧК.
Но они просчитались —
Окруженье пробито.
Кто на жизнь смотрит смело,
Того пулей не взять…

Что стало с ним, я не знал, со страхом искал в списках, которые через день после расстрела парламента печатали газеты. Посидев, словно возле покойника, в своей, теперь уже бывшей, комнате, я поднял валяющийся на полу осколок, положил его в карман и, уже не оглядываясь, спустился вниз. Около метро встретил писателя Василия Ивановича Белова. Седьмого октября у него должна была быть на телевидении передача. Ее запретили. Узнав, что я собираюсь домой, в Иркутск, Василий Иванович поддержал:

— Правильно, надо уезжать. Чего теперь от них ждать? Хватать начнут. Сколько до Иркутска стоит билет?

Я пожал плечами — много.