«Приют задумчивых дриад». Пушкинские усадьбы и парки

В списке стихи озаглавлены так же, как и при первой публикации: «К ***». Это вполне соответствует этикету пушкинского времени: указывать имя адресата стихов, где говорится о любви мужчины к женщине, не являющейся его супругой, было не принято даже и в списках, которые могли попасть в чужие руки, вызвать кривотолки и возмущение родственников адресата. Так, кузина А.П. Керн А.А. Оленина, давая переписывать своему знакомому посвящённое ей стихотворение Пушкина «Её глаза», просила не писать её имя в стихе «Глаза Олениной моей». Публикация этих стихов в альманахе «Северная звезда» на 1829 год без разрешения автора вызвала возмущение великого поэта, хотя вместо слова «Олениной» издатели напечатали «Элодии».

Отметим, что образ «перелётного виденья» в черновике и списке больше соответствует реальным чаяниям поэта в середине июля 1825 года. Такое выражение предполагает несколько большую продолжительность общения, чем «мимолётное виденье», и содержит в себе надежду на возвращение вдохновительницы. Слово «перелётный» Пушкин употребляет в своих поэтических произведениях лишь дважды. В «Евгении Онегине» в описании состояния природы перед дуэлью Онегина и Ленского (глава IV, строфа XXIV) упоминается «перелётная метель», то есть перелетающая с места на место и периодически возвращающаяся. В поэме «Цыганы» Алеко сравнивается с беззаботной птичкой:

И он, изгнанник перелётный,
Гнезда надёжного не знал…

В стихотворении «Я помню чудное мгновенье…» выражение «перелётное виденье» несколько «режет слух». В окончательной редакции поэт заменил его на «мимолётное виденье», и идеальная гармония поэтического пространства была достигнута.

Однако тем самым, как и в «философии Лалла Рук» Жуковского, образ вдохновительницы стихотворения отдалился от своего реального прототипа: «В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, но к чему – то лучшему, тайному, далёкому, что с ним соединяется и чего с ним нет, и что для тебя где – то существует».

«Божественная» и «мерзкая» Анна Керн

Очарование, вызванное опоэтизированным образом Анны Керн, длилось у Пушкина всего несколько дней. О ночной прогулке с нею по саду в Михайловском напоминали поэту выпрошенная у неё веточка гелиотропа и камень, о который она споткнулась. Сама Анна Петровна впоследствии утверждала, что это был просто толстый корень старого дерева. 21 июля 1825 года поэт писал Анне Николаевне Вульф, будучи уверен, что эти строки прочтёт и уехавшая вместе с нею Керн: «Всё Тригорское распевает: «Не мила ей прелесть ночи», и сердце моё сжимается, слушая эту песню… Каждую ночь я гуляю в своём саду и говорю себе: «Здесь была она… камень, о который она споткнулась, лежит на моём столе подле увядшего гелиотропа. Наконец, я много пишу стихов. Всё это, если хотите, очень похоже на любовь, но божусь вам, что о ней и помину нет. Будь я влюблён, я бы, кажется, умер в воскресенье⁴⁰ от бешеной ревности, – а между тем мне просто было досадно. Но все – таки мысль, что я ничего не значу для неё, что, заняв на минуту её воображение, я только дал пищу её весёлому любопытству, – мысль, что воспоминание обо мне не нагонит на неё рассеянности среди её триумфов и не омрачит сильнее лица её в грустные минуты, что прекрасные глаза её остановятся на каком – нибудь рижском фате с тем же пронзающим и сладострастным выражением, – о, эта мысль невыносима для меня…»

Анна Керн (?). 1820-е гг.

Поэтическое очарование, не допускавшее проявлений «бешеной ревности» по поводу того, что Алексей Николаевич Вульф отправился провожать своих кузин и сел в одну карету с Керн, постепенно уступает место вполне земной страсти. Пушкин желал бы, чтобы Анна Петровна тосковала о нём так же, как прекрасная Тереза Гвичьоли о Байроне.

Сохранились письма Пушкина (по – французски) к А.П. Керн, ответы которой до нас не дошли. Однако строки из писем поэта позволяют судить о том, что, по словам А.М. Гордина, она стала «партнёром поэта в своего рода литературной игре, его соавтором в создании своеобразного «романа в письмах»⁴¹.

Заключения исследователей по поводу этих писем разделились. Так, А.М. Гордин считает, что «ироничность пушкинского тона не позволяет определить меру серьёзности любовных признаний поэта…»⁴² По мнению В.В. Синовского, письма эти, «столь пёстрые по настроению, вполне отразили те полные противоречия чувства, которые поэт питал по отношению к Керн… Письма рисуют нам эту своеобразную любовь, отливающую самыми прихотливыми красками – от головокружительной земной страсти до благоговейного, чисто эстетического поклонения перед её неземной красотой… Муки ревности, радость мимолётной ласки, остроты и даже прозрачные двусмысленности, – всё сверкает разноцветными искрами в этих семи письмах»⁴³.