Приказ

Затем Марошффи погрузился в глубокий сон, а когда очнулся и открыл глаза, то прямо перед собой увидел очень отчетливо человеческое лицо. Голоса, которые он услышал, были чистыми и внятными. Особенно ясным был голос Петера.

— Капитан, ты теперь свободен. Теперь ты никому ничего не должен… Свершилось!..

Марошффи почувствовал, как его охватила огромная радость. Такая же радость подняла на ноги народ и взбудоражила всю столицу, а он сам, только что стоявший на краю могилы, медленно возвращался к жизни, возвращался к живым. Альбин с удивлением смотрел по сторонам. В этот день возле его постели дежурил доктор Мозер.

— Кто совершил революцию? — спросил Альбин у доктора.

— Совсем не те, кто мог бы ее совершить, — как-то странно улыбаясь, ответил доктор. — Сам народ распорядился на этот раз собственной судьбой. Он не позволил отправлять на фронт новые маршевые роты, он смял старую власть. Села последовали примеру города. Народ, который так долго бросали на кровавую бойню, восстал. Какое чудо, что законный гнев народа не удалось потопить в крови! В селах крестьяне повыгоняли управляющих, судей, крестьяне разграбили все лавки, подожгли господские замки и с полным правом завладели государственными хранилищами зерна. Короче говоря, его величество народ, как на селе, так и в городе, оказался на высоте. И после страшной войны, длившейся пятьдесят один месяц, высказался за мир!

Первой мыслью, которая пришла после этих слов доктора в голову Марошффи, было: «Тогда это еще не настоящая революция… Слава богу, обошлось без кровопролития…»

— Какое сегодня число? — спросил он.

— Четвертое ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года, понедельник, день туманный, сеет дождь, ужасно скверная погода, — ответил ему доктор и, повернувшись к Петеру, добавил: — Для нашего больного наступают тяжелые дни. Вот-вот начнутся морозы, здесь он дольше оставаться не может.

Петер ответил, что Капитану сейчас лучше перебраться домой, к матери.

Тибор Шарош вызвался в тот же день навестить мать Марошффи и известить ее о судьбе сына.

Сударыня, не получавшая с двадцатого октября никаких известий от Альби, с радостью выслушала эту новость и сразу же послала за сыном экипаж.

Прощаясь по очереди с обитателями домика на Заводской улице, Марошффи, к своему сожалению, заметил, что среди провожавших нет Мартона Терека, которого он успел полюбить и которому теперь с благодарностью хотел бы пожать руку.

— Два дня назад мы похоронили его… — упавшим голосом сказал Альбину Петер. — Его организм оказался слабее твоего…

*

Госпожа Марошффине встретила сына с радостью. Она почувствовала при этом некоторое облегчение, понимая, что отныне тяжелые тучи, нависшие над ее семьей, должны рассеяться, так как теперь нет и не может быть такой инстанции в развалившейся армии, которая потребовала бы отчета от офицера. Это в значительной степени успокаивало Сударыню, а от решений других вопросов она сама избавила своего сына.

Все свои усилия она направила на то, чтобы поскорее поставить Альби на ноги. Она первым делом известила старого семейного доктора Лингауэра, а тот в свою очередь предложил созвать консилиум врачей-специалистов, который и состоялся в самое ближайшее время.

Осматривая Марошффи, доктора недвусмысленно покачивали головой. Единственное, что они заявили вполне определенно после осмотра, заключалось в том, что больному придется заново учиться ходить, на что, по их мнению, уйдет не так уж мало времени.

В эти дни из Вены вернулся Истоцки. Он очень обрадовался, когда увидел Альби, сказал, что считал Альби погибшим, скорбел об этом, так как очень любил его, а теперь безумно рад видеть его живым. О причинах исчезновения и появления Марошффи Истоцки знал только понаслышке, и его, естественно, очень интересовала эта «колоссальная история», как он сам выразился. Однако, заметив настороженность Сударыни и Альби, он решил временно не беспокоить их расспросами.

Сударыня, умолчав об одиссее Альби, живо и много говорила об отъезде Эрики и барона Гота за границу.

— Я никак не могу понять, — жаловалась она, — почему они до сих пор молчат. Кто-нибудь из них хоть написал бы открыточку и сообщил в ней, что мое письмо получено! Я полагаю, что у них есть и другие возможности, чтобы сообщить нам о своих намерениях, но они молчат, словно воды в рот набрали. Это ужасно!..

За возмущением почтенной Сударыни скрывался определенный тактический прием, позволяющий ей хранить в тайне свои истинные намерения. Ради сына она пыталась продемонстрировать собственную покладистость, хотя на самом же деле просто кипела от негодования.

«Такие уж это люди! — думала она. — Вот Мари Шлерн наверняка повела бы себя совсем иначе…»

Истоцки всем своим существом встал на защиту Эрики.