Приказано - спасти... (СИ)

— Значит, без раненых, немцы нас отпустят… — голова болела все сильнее, но Чекунов держался. — А что будет с ними? — Семен хотел кивнуть головой в сторону прицепа, но не рискнул, опасаясь расплескать боль, накапливающуюся в голове.

— Ничего с ними не сделается. Нет смысла немцам с увечными воевать… — особой уверенности в этом заявлении, хотя и произнесенном резким тоном, не было.

— Все так думают? — Чекунов медленно провел глазами по окружающим его лицам. Почему-то, никто в открытую на него не посмотрел, все глядели в разные стороны… Не отвели взгляда только Шилин, что так и стоял сжав в руках монтировку, и Фира, яростно сверкавшая глазами из-за его плеча.

Странно смотрелась наверное эта картина со стороны. Худой мальчишка в грязной шинели, с трудом держится на ногах, опираясь на винтовку как на костыль. Стоящие вокруг люди, с оружием в руках, напряженно стараются не глядеть в его сторону.

Кто-то должен был сказать слово, поддержать либо Семена, либо артиллериста. Однако, люди предпочитали молчать, ожидая что другие возьмут на себя ответственность.

Скажи что прав Чекунов и санитарка — и придется двигаться дальше, волоча за собой обузу в виде тягача с прицепом и его беспомощным грузом. И, тогда, шанс выжить — становится очень маленьким, ведь немцы будут идти следом. Прав артиллерист? Да, тогда появляется возможность исчезнуть, раствориться в глубине лесной чащи, куда не сунутся пришельцы в мышастой форме. Но…

На каждом человеке висит груз обязанностей. Добровольно принятых или навязанных со стороны. Казалось бы, сбрось их, стань свободным! Почему из-за них нужно погибать. Может, я лучше, тех других, которых вынужден тащить на себе? Может, мне суждено свершить что-то великое, а не сдохнуть под тяжестью ноши? Почему — "я обязан"? Каждый свободен в своем выборе…

Вот только, под красивой оберткой, просматривается гниловатая сердцевинка: "каждый — сам за себя". Разве — нет? Ты равнодушен к другим. Но и другим — безразлична твоя беда. Можно бить по одному, на выбор, как в тире… Никто не прикроет, не поддержит и не встанет рядом.

Семен выпрямился во весь рост. Взглядом остановил Фиру и Андрея, что качнулись было вперед, подхватить его под руки…

— Знаешь, наверное, ты прав. Здесь и сейчас, ты прав. Оставим раненых, уйдем в лес, прорвемся к своим. Будем драться с врагом… Но потом… А сейчас отступим, оставим товарищей… Вот только, война когда-то кончится, пусть даже через несколько лет. И тогда, ты — герой с орденами и медалями, вернешься с фронта и встретишься с матерями и женами этих раненых. Ты сможешь посмотреть им в глаза?

— Да на кой черт мне твои побрякушки, — рявкнул артиллерист. — что ты меня агитируешь, будто политрук! Какой "конец войны"? Мы, может, завтра сдохнем!

— Все сдохнем, — согласился Чекунов. — Кто раньше, кто позже. Костлявую еще никто не обманул… Но и сдохнуть надо — человеком.

— Нахер это нужно, я жить хочу! — здоровяка явно "понесло"

— А они, не хотят?! — голос Фиры, про которую все успели позабыть, ударил по нервам людей. И этот голос словно сорвал какую-то пелену оцепенения с людей. Красноармейцы зашевелились, оглядываясь друг на друга, заговорили неразборчиво.

Ободренная Дольская шагнула вперед:

— Разве, они не такие же люди, как вы? Или, своя рубаха — ближе к телу будет?!

Снова неразборчивое бурчание из толпы.

— Да, что ты лезешь, — ударом кулака в грудь, артиллерист отшвырнул девушку назад. Замахнулся еще раз, но не успел… Сухо щелкнул выстрел, на лице артиллериста проявилось плаксиво-детское выражение, и он всхлипнул и медленно завалился назад, на расступившихся людей. Шилин обернулся: возле прицепа, держась одной рукой за доски борта, стоял капитан Масленников. В вытянутой на всю длину правой руке, лоснился воронением ТТ. Черный зрачок дула качался из стороны в сторону, рассматривая окружающих. Затем ствол медленно опустился вниз.

— Товарищ капитан, — вскочила сбитая на землю Фира, — вы же не видите, зачем вы стреляли?!

— В таких сволочей я и слепым попадать смогу, — оскалился капитан, — и никто мне это не запретит!

— Что же вы наделали, он бы мне ничего не сделал! — Фиру остановить было не так легко. Забыв про свою боль, она бросилась к упавшему:

— Борис Алексеевич запрещал вам выходить из фургона! И если он ранен, это не значит…

— Борис Алексеевич мне уже ничего не запретит, — очень спокойным голосом перебил ее Маслеников, — и никому, ничего не запретит…

Санитарка Эсфирь Дольская