Прикладная метафизика

Рефрен Уленшпигеля — «пепел Клааса стучит в мое сердце», переводящий идею мести в смысл жизни индивида, в масштабе истории утрачивает видимость благородства и роковым образом ослепляет. Если бы одержимость и вызванная ею ослепленность были единственными опознавательными знаками судьбы, было бы вполне уместно говорить здесь о судьбоносном предназначении, однако важны еще единство мелодического рисунка и опознаваемость основного мотива, которые позволили бы сбыться целому и не сбиться, подобно заевшей пластинке, на бесконечное повторение рефрена. Воистину счастливы народы, чья история пребывает в форме успокоившегося прошлого, доступного отстраненному созерцанию. Такое прошлое допускает свободу обращения с собой, дозволяет стилизацию, безнаказанную археологию, дерзкие экскурсы, пародии и комиксы. В сущности, именно в таком виде историческая память обладает максимальной, практически безграничной емкостью — что не исключает исследовательского азарта историков. События, расположенные в успокоенном прошлом, надежно сохранены, как искусно набитые чучела, — у них было свое настоящее, которое теперь утратило настоятельность. Так, труды Гиппократа, Кеплера, Гарвея, Николая Оресма покоятся в нише отстраненного, эстетизированного интереса, который актуализируется для историка науки. Если бы астрофизика как исследовательская дисциплина все еще переживала страсти по Кеплеру, продолжая тратить силы на опровержение гелиоцентризма, то до полетов в космос дело бы так и не дошло.

На арене истории неизбывность прошлого является такой же реальностью, как и успешное преодоление его настоятельности. Наряду с народами, успешно прошедшими очистительную процедуру забвения, «отреагирования», существуют и народы-невроти-ки, зациклившиеся на своем предназначении, все еще переживающие нанесенную обиду или последствия внезапного испуга. Свой травмирующий опыт они с удвоенной энергией называют исторической памятью. Проданная Аляска стучит в сердце как пепел Клааса, утраченная гора Арарат не дает покоя — фантомные боли перекрывают болевые точки современности. Образцом народа-невротика может служить еврейский народ, для которого плач по Рахили еще не отзвучал и пыль Синайской пустыни продолжает скрипеть на зубах. Все еще актуален и проблематичен Исход, радостная весть о его благополучном завершении не утратила своей актуальности.

В результате повседневная жизнь народа пронизана трансперсональным смыслом, идею исторического (и метафизического) предназначения удается поддерживать даже при отсутствии таких непременных регалий исторического бытия, как государственность и олицетворенная власть. Но и расплата за культивируемую роковую предопределенность налицо, расплата, перекликающаяся с описанной Фрейдом индивидуальной невротической симптоматикой. Плач по Иосифу и вечно предстоящее всесожжение первенца резонируют в периодической повторяемости Холокоста и продолжающемся рассеивании диаспоры. Загроможденность настоящего фантомами прошлого предельно сужает поле зрения, оставляя беззащитным перед лицом реальности.

Великий смысл чистого, дистанцированного прошлого (которое похоже на здоровый сон без сновидений, во всяком случае, без кошмаров) состоит в своевременном удалении из среды обитания продуктов собственной жизнедеятельности. И эта воистину очистительная роль принадлежит не ревнителям исторической справедливости и не регистраторам претензий и достижений. Важнейшую историко-гигиеническую функцию выполняют так называемые «потерянные поколения» — те, кому удалось «потерять» эстафетную палочку, или те, кому хватило безоглядности, чтобы выронить ее по пути. Они отвечают за производство спасительной амнезии, которая, конечно, бесполезна в случае судьбы в строгом смысле этого слова, но предотвращает сползание к невротическому коллапсу.

Дети, отказавшиеся и от наследства, и от долговых обязательств своих отцов, дают передышку всем формам исторической предопределенности: чувству мести, исполнению миссии (невротической идеи фикс), но главное, они отказываются вершить суд истории по горячим следам — в этом их великая правота. Разомкнувшие эстафету вызывают возмущение или горечь всех сознательных носителей исторической памяти, но только они, санитары истории, делают будущее возможным, а настоящее выносимым.

«Иванам, не помнящим родства» редко достается слово благодарности, впрочем, к слову благодарности они столь же равнодушны, как и к заискиваниям противоборствующих сторон. Эпоха перестройки провозгласила идею восстановления исторической справедливости. Можно представить себе, какой заряд благородной ярости накопили пострадавшие — его вполне могло бы хватить на несколько гражданских войн, к тому же полная растерянность обанкротившейся элиты прямо-таки провоцировала к нанесению первого удара (в форме, например, реституции или запрета на профессии). Но, к счастью, новое поколение успело вступить в жизнь, разомкнув сомкнутую цепь противоборствующих.